Оживились апокалипсисты, в последние несколько недель ушедшие в тень. В различных городах они провели шумные митинги протеста. На экране мы видели их застывшие лица, сверкающие глаза, транспаранты с вызывающими надписями. Выяснилось, что мы знали об этом культе далеко не все. Я полагал, что в апокалипсисты могут пойти лишь бестолковая молодежь да бездомные и убогие. Но, к моему изумлению, в их рядах оказалось много верующих. Они не принимали участия в оргиях, не соревновались в эксбиционизме, но свято верили в близкий конец света. И после сенсационного заявления Ворнана именно эти религиозные фанатики возглавили колонны апокалипсистов. Сами они, разумеется, не совокуплялись у всех на глазах, но вели прелюбодеев за собой, смиренно принимая окружающее их бесстыдство за свидетельство скорого конца. Ворнана эти люди считали антихристом и не могли представить себе большего святотатства, чем его версию сотворения мира из мусора. Другие восприняли его слова, как ИСТИНУ. Почитатели Ворнана появились теперь в каждом городе, для них он стал не просто пророком, но символом веры. Мы — отбросы и произошли из отбросов, а потому должны отбросить всю мистическую муть в примириться с реальностью, говорили эти люди. Бога нет, но Ворнан — его посланец! Прибыв в Лос-Анджелес, я обнаружил и первых, и вторых, в полной готовности, не щадя себя, отстаивать свои убеждения, и Ворнана, окруженного усиленной охраной. С большим трудом удалось мне присоединиться к нашему комитету. Меня посадили в вертолет и доставили на крышу отеля в центре Лос-Анджелеса, ибо все прилегающие улицы запрудили вопящие апокалипсисты и почитатели Ворнана, жаждущие показаться своему идолу. Крейлик подвел меня к ограждающему парапету, чтобы я посмотрел на гудящее людское море.
— И давно это продолжается? — спросил я.
— С девяти утра. Мы прибыли в одиннадцать.
— Такое просто невозможно! Мы…
— Посмотрите сами.
Он сказал правду. Людская река заполняла мостовую, обтекала небоскребы реконструированного городского центра, протягиваясь де автострад и исчезая за горизонтом далеко на востоке. Несвязанные крики и вопли долетали и до нас. Я больше не хотел смотреть вниз. Мы были в осаде. А Ворнана явно забавлял джин, выпущенный им на волю.
— Лео, старина! Как нам вас недоставало!
Столь дружеский прием едва не лишил меня дара речи. С трудом я промямлил: «Я следил за вашим турне по телевизору, Ворнан».
— Вы слышали интервью в Сан-Диего? — поинтересовалась Элен,
Я кивнул. Ворнан лучился самодовольством. Он махнул рукой в сторону окна.
— Внизу собралась большая толпа. Как по-вашему, чего они хотят?
— Ждут очередного откровения, — ответил я.
— Евангелие от святого Ворнана, — мрачно пробормотал Хейман.
Позднее Колфф поделился со мной малоприятными новостями. Компьютер в Колумбийском университете провел анализ языка, на котором, по утверждению Ворнана, говорили в тридцатом веке. Структура языка поставила компьютер в тупик, и он разложил все на фонемы,[37] но без каких-либо выводов. Из компьютерного анализа следовало, что Колфф прав, полагая, что Ворнан говорит на языке, которому еще предстояло появиться. Но оставалась вероятность того, что с губ Ворнана слетал случайный набор звуков, и иногда их комбинация походила на видоизмененное временем знакомое слово. Колфф впал в отчаяние. Находясь под впечатлением разговора с Ворнаном, он изложил свою точку зрения прессе и способствовал раздуванию всеобщей истерии. Теперь его мучили сомнения: правильно ли он истолковал услышанное от Ворнана.
— Ошибившись, я погубил себя, Лео, — делился он со мной своими тревогами. — У меня нет ничего, кроме репутации, а теперь я могу лишиться и этого.
Колфф дрожал, как лист на ветру. За те несколько дней что мы не виделись, он похудел на добрых двадцать фунтов. Упругая кожа стала дряблой, обвисла.
— А почему не сделать еще одну запись? — спросил я. — Пусть Ворнан повторит то, что наговорил в первый раз. А потом вы введете в компьютер обе записи, и он проведет сравнительный анализ. Если в первый раз он молол чушь, повторить то же самое ему не удастся.
— Друг мой, эта мысль первой пришла мне в голову.
— И что?
— Более он не желает говорить со мной на своем языке. Он потерял интерес к моим исследованиям. Отказывается произнести хоть одно слово.
— Мне это кажется подозрительным.