Масло в огонь

Однако, пробежав вместе со мной сто метров и взобравшись, перемахивая через две-три ступеньки, по нескольким лестницам, — отчего наверняка учащенно забилось его шестидесятилетнее сердце, — он останавливается под бинионией и окидывает взглядом окна. Комнаты его жены, на третьем этаже, освещены — не важно, ей никогда ни до чего нет дела. Гораздо большее раздражение, по-моему, вызывает у него то, что освещено окно кабинета и в нем вырисовывается взволнованное, полное нетерпения лицо дворецкого. Понятно, что крестный отнюдь не горит желанием выслушивать сетования и непререкаемые советы Гонзаго, этого автомата, напичканного готовыми формулами и приобретенного вместе со всем прочим в замке, — не человек, а ходячая мебель в жилете с четырьмя кармашками, точно комод с четырьмя ящиками. А тем более мосье Ом не имеет ни малейшего намерения сообщать Гонзаго, откуда и в котором часу он возвращается домой, не желает, чтобы тот знал, что он вообще ушел. Несмотря на спешку, мосье Ом сворачивает направо и, подталкивая меня кончиком указательного пальца, проскальзывает в аллейку, обсаженную кустами бирючины и выводящую нас к потайному ходу в башню, ключ от которого есть только у него. Ключ этот вообще-то не нужен, так как в башню можно пройти и внутренними коридорами, но вес и размеры ключа, оттягивающего карман, постоянно напоминают ему, что он, Ом, фабрикант мешков, стал владельцем средневековых развалин, имеющих большую историческую ценность и за бешеные деньги перерытых вдоль и поперек, с тем чтобы провести центральное отопление, водопровод и электричество. Вот дверь открыта, и виднеется нечто вроде потайной лестницы, которую мадам Ом «восстановила» там, где она, «несомненно, находилась в средние века». Неужели мы будем терять время и следовать ритуалу?

Да. Прежде всего удар каблуком по чугунной плите, круглой, как крышка канализационного люка, прикрывающей вход в бывший погреб для хранения сидра, впоследствии превращенный в подземную тюрьму; полая плита скрипит, и мы поднимаемся на семнадцать ступеней — все разной высоты. Второй этап ритуала: три удара в другую круглую дверь, такую же, как первая, только ведет она в гостиную, за висящим на стене гобеленом. И все это делается для того лишь, чтобы предупредить мадам Ом (лучше называть ее «мадам де ля Эй»). У нее слабое сердце, и она всякий раз умирает от страха, когда ее муж, пройдя за гобеленом, неожиданно появляется из стены. Крестный стаскивает клеенчатый плащ, заляпанные грязью сапоги, круглую маленькую шляпу, под ленту которой засунуто фазанье перышко, и сует все это в стенной шкаф, замаскированный так искусно, что он совершенно сливается со стеной. Из шкафа он достает домашние туфли-носки и надевает их с видимым удовольствием. Еще одна уловка взломщиков: чтобы выиграть время, мы на четвереньках проползаем под гобеленом. В гостиной — никого, мы быстро пересекаем ее, но по дороге мосье Ом успевает окинуть комнату хозяйским взглядом — странным взглядом, ибо поворачивается один только зрачок, темно-голубой, почти лиловый, другой же остается неподвижным и кажется застывшим в задумчивости. Ковры вылизаны, тщательно пропылесосены; сверкают серебряные светильники, блестит мебель, начищенная полиролем «сибо». Прекрасно. На что, казалось бы, жаловаться? И однако, нахмурив брови, он устремляется в галерею, целиком затянутую джутом, мешковиной, цвет которой, по его мнению, настолько нейтрален, что «подходит для больших поверхностей и служит выгодным фоном для любой картины». Но картин — всего одна. «Не могу же я оставлять тут чьих-то предков, — частенько говорил он. — Хватит и одной мешковины». И в самом деле, с его стороны это не столько вызов, сколько напоминание, удовлетворение, рожденное сознанием своих корней, горделивое смирение. Он проходит, высоко подняв голову, вдоль пустых стен, до самого конца галереи. Я знаю, что там он остановится перед единственным уцелевшим полотном, на котором, как считают, изображен Гонтран де Сен-Ле — разряженный зверь, завоевавший в Кране такую же репутацию, какой пользовался на юге Луары Жиль де Ретц. Мосье Ом действительно останавливается.

— Ах, мерзавец Гонтран! — в который раз повторяет он. И делает то, что я ненавижу: лезет в левый карман куртки — туда, где обычно носят бумажник, достает плоскую фляжку и, высоко подняв ее, точно провозглашая тост, одним духом — буль-буль — выпивает остатки своей ежедневной порции грушевой водки. — Минутку! Я сейчас приду.