Массандрагора. Взломщики

– «Угу»! – беззлобно передразнил Чаркин. – Вот тебе и «угу», парень. Впрочем, ладно. – Он открыл папку и принялся внимательно изучать ее.

«Они на меня уже дело шьют!» – вздохнул про себя Павел. Ему стало неуютно и даже немного тоскливо. Как в полиции. Жесть!

– Так, – сказал наконец комиссар, – ты уже написал заявление о неразглашении?

– Нет, – ответил Павел, – не писал.

Заявление о неразглашении? «Я, такой-то и такой-то, прошу учесть тот факт, что ни при каких обстоятельствах не намерен разглашать великих тайн Метростроя»… Хм. Может быть, все-таки договор о неразглашении? И зачем его писать? Неужто недостаточно просто подписать распечатанные на принтере бумажки (наверняка их еще и целая пачка)? Впрочем, глядя на комиссарскую кожанку с портупеей, можно было предположить, что вопрос о принтере здесь совершенно неуместен.

– Ладно, вот тебе бумага, – комиссар достал из ящика стола, где предположительно находился маузер в длинной деревянной кобуре, несколько стандартных листов, – и вот тебе писа́ло, которое вроде даже пишет, – он шлепнул на стол пластмассовую шариковую ручку. – На мое имя: Чаркину Тимофею Валерьевичу, комиссару. Я, такой-то и такой-то, год рождения, проживаю, прописан, образование, папка с мамкой где и кем работают, паспортные данные обязательно, и есть ли родственники за границей – страну и год эмиграции укажи – вон графу видишь? И затем: обязуюсь не разглашать ни в каком виде и ни при каких обстоятельствах все, что видел, слышал, читал, обонял, или проклянет меня молва людская, настигнет кара лютая, ну и так далее. Вот образец, – перед Павлом появился ламинированный образец «Заявления о неразглашении всех видов тайн». Адресовалось заявление в организацию ФДЗ УП СТПК «Метрострой» г. Санкт-Петербурга кластера ЦБ-1310-7/Э.

– Пиши-пиши, – подбодрил комиссар. – Это тебе не шутка. Ё-моё, у всех вас всегда одна и та же реакция! Ну почему вы всегда удивляетесь-то, а? Метро – объект стра-те-ги-чес-кий! И вообще вся наша деятельность тоже. Так что не обессудь – это не бюрократия, это жизненная необходимость. Ибо чревато! О как.

– Да я понял, понял… – пробормотал Павел, пытаясь вывести на бумаге необходимые сведения уже порядком отвыкшей писать рукой. А писать-то надо было ох как много!.. Выходило довольно коряво – без клавиатуры-то.

На самом деле заявление оказалось вполне обычным договором о неразглашении, однако в форме прошения и клятвенного заверения в самых лучших традициях рыбьего обета молчания по любому поводу и без оного – без ярких фраз Чаркина, конечно. В тексте также указывались некоторые статьи совершенно неизвестного Павлу кодекса правил, видимо, внутреннего, но он уж не стал спрашивать, так как, по его мнению, комиссар был явно не в себе. Ладно хоть, как говорится, на людей не кидается и маузером не машет. Однако Чаркин, поначалу внимательно наблюдая, как Павел выводит каракули, на последних графах заявления все-таки начал говорить странное:

– Рюкзак взял? Где продукты на первое время? Что-то пакет у тебя маленький… Обувь удобная? С вами возиться никто здесь не будет! Довольствие только после недельной практики – здесь вам не пионерский лагерь.

– Чего? – захлопал глазами Павел, отрываясь от заявления. – Рюкзак? Продукты?.. Зачем?

– Тренировочный лагерь в Барановичах, тебе разве не говорили? – Чаркин явно не шутил и даже немного удивился.

– Впервые слышу! – с хрипотцой в голосе признал Павел. – Я вообще-то на работу устраиваться пришел. Мне… мне Василиса Андреевна позвонила сегодня утром и…

– Василина Андреевна, – терпеливо поправил комиссар.

– Да-да, Василина Андреевна, и я первый день еще только… В смысле вообще в первый раз! Я…

– Так, погоди, сейчас узнаю. А ты пиши, пиши. – Нахмурившись, Чаркин поднял белую трубку и набрал короткий номер. – Алло, Василина? Чаркин беспокоит, да. Добрый. И вам того же. Да. У меня тут новенький, малец, только что прибыл. Крашенинников. Направляю его в Барановичи. Только он странный какой-то, да. Крашенинников, ага. Павел. С Большевиков. Так точно. Я ему говорю, что, мол, почему не собран, а он… Что, Василина? Э-э… Да ну? Нет, поедет первой же дрезиной. Как куда? В Барановичи! Как подпишет, так и поедет. Ну накормим сначала, ладно уж. Калиникин тут еще с ним, Шевелев. А то маются без дела, безобразничают который день, замучили всех, хулиганы. А? Что? Кто? Что?! Ну знаете, Василина Андреевна! Что вы себе позволяете? Ну… ну… ладно… То-то я смотрю, у него толком не оформлено ничего. И глаза таращит, словно в первый день у нас. А чья это, простите, накладка, чьего ведомства, моего, что ли? Ну конечно! Опять мы! Хм… Ладно, ладно… Чего вы так разволновались-то? Вот и чу́дно – придите и разберитесь!.. – Комиссар хлопнул трубкой, но тут же взял себя в руки. – Да… – произнес он, но мысль не продолжил. – Заканчивай уже, – буркнул он, кивая на заявление, – все равно рано или поздно придется писать.

Как только Павел поставил свою подпись под трехстраничным заявлением и устало откинулся на спинку стула, в дверь постучали.