Мастер

Для него это была новость. Но дело сделано, подумал он, больше я ее не увижу. Почему бы не попрощаться?

На кухонном столе Зина устроила целый пир, кое-какую из этой еды он вообще никогда не видывал. Фаршированные огурцы, свежая дунайская сельдь, жирные колбасы, соленый осетр с грибами, разные блюда, вино, пирожные и шерри-бренди. Мастеру при виде такого роскошества сперва стало не по себе. Когда у вас ничего нет, вы всего боитесь. Но он отмел свое беспокойство и жадно накинулся на то, что и раньше едал. Он потягивал красное вино через вкуснейшие ломтики белого хлеба.

Зина, счастливая, открытая и более привлекательная, чем прежде, слегка поклевывала сладкое, пряное и без конца подливала себе вина. Остренькое лицо раскраснелось, она говорила о себе и смеялась без всякой причины. Как ни старался он видеть в ней друга, она оставалась ему чужой. Он сам себе стал чужим. Раз, глядя на эту белую скатерть, он вспомнил Рейзл, но тут же от нее отмахнулся. Покончив с едой — в жизни он столько не ел, — он выпил две рюмки бренди и тут только стал получать от «праздника» удовольствие.

Убирая со стола, Зина тяжело дышала. Она принесла гитару и, пощипывая струны, тонким высоким голоском спела «Пара гнедых, запряженных зарею». Песня была печальная и наполнила его нежной грустью. Он подумывал, не встать ли ему и уйти, но в кухне было тепло и так было приятно слушать гитару. Потом она спела «Отцвели уж давно хризантемы в саду». Положив гитару, Зина глянула на него так, как не смотрела еще никогда. Яков сразу понял, к чему клонится дело. Возбуждение и страх слились в одно. Нет, он думал, это русская женщина. Она со мной переспит, разберется, кто я, и она же горло себе перережет. А потом он подумал, что вовсе не обязательно так бывает, некоторым это не важно. Сам он не прочь был попробовать, что там ему предлагали попробовать. Но распорядится уж пускай она сама.

— Яков Иванович, — сказала Зина, снова налив себе полный бокал вина и одним махом его осушив, — вы верите в романтическую любовь? Я потому спрашиваю, что мне кажется, вы ее боитесь.

— Боюсь я ее или не боюсь, она не очень-то на меня сваливается.

— Совершенно с вами согласна, не дело, когда она слишком легко сваливается, — сказала Зина, — но мне кажется, что те, кто серьезно относится к жизни… пожалуй, слишком серьезно… не спешат замечать перемены в атмосфере чувств. Я хочу сказать, Яков Иванович, что можно ведь и упустить любовь, и она улетит, как облачко в ветреный день, если человек будет уж чересчур робок или он не поверит в возможность счастья.

— Все может быть, — сказал он.

— Вы меня хоть немножечко любите, Яков Иванович? — спросила она тихо. — Я иной раз замечаю, как вы на меня смотрите. Вот сейчас только, назад несколько минут, вы так прелестно мне улыбались, и у меня потеплело на сердце. Я потому решилась спросить, что вы так скромны и, кажется, сознаете, слишком сознаете… так сказать, разницу нашего положения, хотя по-человечески, мне думается, мы с вами похожи.

— Нет, — сказал он. — Я не могу сказать, что я вас люблю.

Зина вспыхнула. У нее задрожали веки. После долгой минуты молчания она спросила упавшим голосом:

— Очень хорошо. Но я хотя бы вам нравлюсь?

— Да, вы были со мне добры.

— Ну и вы мне нравитесь, правда. Вы, по-моему, серьезный и знающий человек.

— Нет, я почти полный невежда.

Она налила себе немного шерри-бренди, пригубила, отставила рюмку.

— Ах, Яков Иванович, хоть на одну минуту проститесь вы со своей серьезностью и поцелуйте меня. Ну попробуйте, поцелуйте.

Они встали и поцеловались. Она обняла его, плотно к нему прижалась. На секунду он ощутил нежный укол жалости к ней.

— Останемся тут? — шепнула она задыхаясь. — Или не желаете ли пройти ко мне в комнату? Вы папину видели, а мою — нет.

Она очень прямо смотрела ему в лицо, зеленые глаза потемнели, все еще прижатое к нему тело пылало, как печка. Теперь она ему показалась старше, может, лет двадцати восьми, девяти, вполне самостоятельный человек.

— Как скажете.

— Это уж как вы скажете, Яков Иванович.

— Зинаида Николаевна, — сказал он, — вы простите мне, что спрашиваю, но я боюсь совершить серьезную ошибку. Довольно я уже их наделал… какие вы только можете себе представить… но кое-что мне не хотелось бы повторить. Если вы невинная, — сказал он неловко, — лучше нам дальше не продолжать. Я говорю из уважения к вам.

Зина покраснела, потом поежилась и откровенно сказала:

— Такая же я невинная, как и большинство, не больше и не меньше. Так что вам нечего беспокоиться.

Потом она смущенно хихикнула и сказала:

— А вы старомодны, как я погляжу, и мне это нравится, хотя вопрос ваш не назовешь чересчур деликатным.

— Ну, тогда можно еще один? Как насчет вашего отца? То есть я хочу спросить: а вдруг он увидит, когда мы пойдем в вашу комнату?

— Он никогда не видит, — сказала она.

Его несколько обескуражил этот ответ, и больше он уже ни о чем не спрашивал. Факт не оспоришь.