Мастер

— По моей теории, убийство было совершено бандой Марфы Головой, головорезами и взломщиками, в частности неким Степаном Булкиным, любовником, который по ее милости ослеп и, возможно, таким образом он отомстил за потерю зрения. Мальчик был совершенно лишен материнского пригляда. Марфа — женщина дурная, тупая и хитрая, с ухватками завзятой проститутки. Очевидно, Женя грозился, и, возможно, не раз, донести об их преступных проделках в окружную полицию, и, возможно, любовник этот ее же и убедил, что с ребенком надо покончить. Возможно, все это случилось во время общей попойки. Женю убили, я просто убежден, в материнском доме. И ведущую роль в страшном жертвоприношении исполнял Булкин. Они, очевидно, его мучили, всего искололи ножом, подтирая брызгавшую кровь, чтобы на полу не осталось уличающих пятен, — так и вижу, как они сжигают кровавые тряпки, — и наконец всадили ему нож прямо в сердце. Только вот я не в состоянии решить: сама Марфа присутствовала при этом или валялась пьяная?

Мастера передернуло.

— И как же вы догадались, ваше благородие?

— Сам не могу вам объяснить, я только определенно знаю одно: воры обычно ссорятся, а Марфа, я же говорю, тупа, хотя и хитра. Истина непременно всплывет, от нас требуется только терпеливо работать. У нас есть основания полагать, что она неделю держала сыновнее тело в ванной, прежде чем его отнесли в пещеру. Мы разыскиваем одну соседку, которая, кажется, что-то такое видела и потом перебралась подальше, как легко можно себе представить, до потери рассудка запуганная угрозами Марфы. Воры, естественно, настаивают на версии ритуального убийства, чтобы спасти свою шкуру. А вот с чего первоначально пошло это обвинение против вас, мы пока не дознались. Можно подозревать, что Марфа сама написала анонимное письмо, намекая, что грязное дело совершили евреи. Первое письмо в полицию было подписано «Христианин». Я это знаю доподлинно, хотя пока не держал документа в руках, не удалось заполучить. Воры, конечно, пойдут на все, чтобы поддержать обвинение против вас, да и что им стоит выдать себя под клятвой за «живых свидетелей» вашего «преступления». Им есть чего боятся, и они опасны. А мой Иван Семенович, кстати, убежден, что Прошко и Рихтер сами спалили конюшни Николая Максимовича и никакое содействие еврейских демонов вовсе им не понадобилось.

— Такие дела, — вздохнул Яков. — Под этим вот миром таится совсем другой. Вы меня, конечно, извините, ваше благородие, но прокурор, он тоже знает про то, что вы мне сейчас рассказали?

Бибиков устало обмахивался шляпой.

— Откровенно говоря, я не могу вам сказать, что он знает и чего он не знает. Я не принадлежу к числу его доверенных лиц — но, подозреваю, он знает больше, чем делает вид. Еще я знаю, что он честолюбец и ретроград и неугомонный карьерист. В юности он был отчаянным украинским патриотом, но, войдя в эту должность, стал более русским, чем сам государь император. Когда-нибудь, если только Господь попустит, он будет заседать в Верховном Суде — это, бесспорно, самое его сокровенное желание. Если такое случится, у нас будет «правосудие» без правосудия. — Бибиков вдруг осекся и, помолчав, прибавил: — Я весьма вам буду признателен, Яков Шепсович, если вы никому не станете передавать того, что я вам доверил. Я часто болтаю лишнее, как многие русские люди; да и очень уж хотелось чуть-чуть облегчить вам душу. Это я в общих наших интересах оговариваюсь.

— Кому же я буду такое передавать, если бы даже меня не окружали сплошные враги? Но я вот что хочу спросить: неужели господин прокурор и вправду верит, что я убил этого мальчика, и действительно верит тому, что говорил священник тогда в пещере?