Мастер

Потом, согнувшись в цепях на своем табурете, Яков читал бумаги. Очень медленно он читал, а сердце скакало как бешеное, но ум бежал впереди сердца. Тот еврей, о котором шла речь, совершил ужасное преступление, угодил в ловушку, и он уже виделся узнику — мертвый, зарытый в могиле. Вдруг слова на бумаге мутились, уходили под воду. Когда они снова выныривали на поверхность, он читал их одно за другим и каждое выговаривал вслух. Прочтет три страницы — и нет больше мочи читать. Тяжелые, как бревна, были эти бумаги, и приходилось их класть на пол. Скоро, хотя зарешеченное окно еще пропускало свет, стало темно читать. Ночью он проснулся от жажды — глотать эти слова. Хотел было выпросить свечку у Кожина, потом испугался: вдруг бумаги подхватят от свечки огонь и сгорят. И он стал ждать до утра, и пытался читать во сне, и тут обнаружилось, что обвинение написано по-турецки. Он просыпался, щупал бумаги, убеждался, что они на месте, в кармане пальто. И снова он ждал утра. Едва рассвело, мастер накинулся на документ. И сперва ему показалось, что вся история изменилась по сравнению с тем, что он прочитал вчера, но потом он сообразил, что она изменилось только по сравнению с тем, как он сам ее сложил в голове по вопросам, которые ему ставили, по обвинениям, которые против него выдвигали. Само преступление было то же, хотя прибавились подробности, о каких он и не слыхивал, даже фантастические подробности; да и прежние были изменены, и сильно напущено мистики. Яков читал, нащупывая сопряжение фактов, которое все прояснит; будто бы только найти в них то, чего другие не видят, и сразу он докажет свою невиновность. А докажет — и тотчас же его освободят от цепей и отворят перед ним двери тюрьмы.

В этом «Судебном обвинении», перепечатанном на длинных синюшных страницах, рассказывалась история убийства Жени Голова — примерно так, как уже знал ее Яков, но ран теперь было сорок пять почему-то, «три группы по тринадцать, плюс еще две группы по три». Были раны, сообщалось в бумаге, на груди у мальчика, на горле, на лице и на голове — «возле ушей»; и вскрытие, предпринятое профессором М. Загребом с медицинского факультета Киевского университета, показало, что все эти раны были нанесены мальчику, пока сердце его еще билось. «Раны же в шейную аорту были нанесены тогда, когда сердце совсем ослабело».

В тот день, когда тело мальчика нашли в пещере, мать его, услышав это известие, лишилась чувств. Это упоминалось в полицейских отчетах. Затем следовали подробности, которые сначала Яков пробежал глазами, но потом вернулся к ним и прочитал медленно. Обморок Марфы Головой, говорилось в обвинении, «упоминается с особенной целью», ибо потом отмечалось, что она была спокойна на похоронах и не плакала, когда гроб ее сына опускали в могилу, хотя другие, «посторонние люди» горько рыдали, не в силах сдержать слез. Некоторые «доброжелательные свидетели», а «быть может, и не очень доброжелательные» были этим обеспокоены, и поползли «нелепые слухи», будто бы «эта достойнейшая женщина через посредство бывшего друга своего, ныне тяжелого инвалида, сама была замешана в убийстве собственного сына». По причине этих безосновательных слухов и в целях выяснения истины она была арестована и тщательно проверена полицией. Не однажды обыскали ее дом и не обнаружили «решительно ничего такого, что бы могло бросить на нее тень». И после нескольких дней внимательного расследования она была отпущена «с извинениями полицейских и других должностных лиц». Шеф полиции заключал, что слухи, о которых сказано выше, лишены основания, «весьма вероятно, это измышление врагов Марфы Головой, а возможно, и неких темных сил», ибо Марфа Голова была «примерной матерью, ничем не погрешившей против своего сына». «Подозрения такие суть низость». Ее сдержанное поведение на похоронах сына — «это поведение человека достойного, владеющего своими чувствами, как бы ни была тяжела его утрата». Ибо «не каждый, кто горюет, плачет», и «вина доказывается не выражением лица, но уликами». «Сколь много несчастная женщина претерпела до похорон сына, никто не спрашивал». Свидетели удостоверяют, что Марфа Голова была самой заботливой матерью и «тяжело работающей женщиной с безупречной репутацией, которой без всякого существенного вспомоществования приходилось воспитывать сына одной после того, как ее оставил умерший впоследствии безответственный отец ребенка». Далее заключалось, что попытки погубить ее репутацию — «дело неизвестных враждебных групп», стремящихся «скрыть вину одного из своих членов, истинного убийцы Жени Голова, мастерового Якова Бока».

— Вейз мир, — сказал Яков.