Мастер

Мысль о том, что он опубликовал несколько книг, которые сейчас никто не читает и не видит причин ссылаться ни на одну из них, каким-то образом рождала в нем ощущение, что сам он принадлежит истории, прошлому и ему, подобно Андерсену с его сверстниками, следует присягнуть на верность будущему. Именно это чувство заставило его наконец с тяжелым сердцем приготовиться к возвращению домой – и тут же в его сердце зародилась нежность к Андерсену и страстное желание увидеть его в Англии. Эта нежность возникла еще и благодаря впечатлению, становившемуся от каждой новой встречи с Андерсеном все сильнее – а порой в эти недели они виделись дважды в день, – впечатлению, будто молчание молодого скульптора и то, как он словно бы тяготится беседой, свидетельствуют об его одиночестве и отчаянной потребности в одобрении, чего создание монументов никак не могло утолить. Видел он и что его привязанность к Андерсену, то, как он изучает его слова и движения, чрезвычайно занимают самого скульптора, хотя тот не обращал особого внимания на Генри, очевидно думая, что он в этом не нуждается. К примеру, Андерсен никогда не напоминал о сцене, разыгравшейся на протестантском кладбище, и вообще, казалось, предпочитал думать, что одиночество писателя является ключевым аспектом его творчества. От Генри ему требовался лишь интерес Генри к нему; он как бы открыл себя для регулярного пристального наблюдения, подобно собору, открывающему двери для молитвы. Андерсен был одновременно и озадачен, и очарован самим собой. Его невероятный талант и его грандиозные амбиции, его происхождение, его страхи и его маленькие горести стали темой ежедневных нескончаемых разговоров, невинных и самовлюбленных. Он говорил, но не слушал; Генри заметил, как вдумчиво он пользуется своим молчанием, зная, какое глубокое впечатление оно производит на других. Молодой человек сам был инстинктивно насторожен тем, как перемены в его темпераменте – насколько мягким могло стать выражение его глаз или насколько сильным и властным он мог показаться в иных обстоятельствах, – по словам Генри, привлекают к нему людей. А когда они сходились ближе, Андерсен сам не знал, что делать с этими людьми, знал лишь, что не желает лишиться власти над ними. Он жаждал их безоговорочного внимания и уважения, возможно даже любви – а уверившись, что завоевал их, отвечал на это приветливым равнодушием.

Однако ревнивее всего он относился к возможности прославиться на поприще скульптора, тут он становился алчным и безжалостным, подобно хищному зверю; мастерская была его охотничьими угодьями, он рыскал в поисках добычи, неустанно работал над своими огромными фигурами, высвобождая их из камня, сглаживая торсы, бедра и чресла, но никогда не прорабатывая лица, словно его ничуть не интересовало, что может раскрывать или, наоборот, скрывать человеческое лицо, и под мягкой чистой красотой его собственного лица по большей части таилась пустота; это завораживало Генри, и чем чаще он находился в обществе молодого скульптора, тем настойчивее пытался представить себе, каким становится это лицо, когда они порознь, и это интриговало и раздражало и отнимало слишком много времени и сил.

Готовясь к отъезду из Рима, он задумался, не переоценил ли серость и провинциальность своей жизни в Лэм-Хаусе. Андерсен одобрительно кивнул, когда он объяснил свою потребность в такой жизни и желание вернуться к ней, но ведь сам Андерсен, как было известно Генри, покинул Ньюпорт и приехал в Рим отнюдь не в поисках серости и провинциальности. В обществе, где он вращался, им восхищались с таким энтузиазмом, которого трудно было бы добиться в Ньюпорте или Рае. Генри подумал, что в будущем это может стать проблемой молодого скульптора – возможность неудачи и осуждения, вынужденное одиночество. И как он справится с этим вызовом? Генри представил себе лицо Андерсена, сосредоточенного на работе, как его взгляд становится все более самоуглубленным, высказывания – сдержаннее и точнее, а статуи уменьшаются в размерах, становятся изящным и утонченным свидетельством того, как много трудился и как много перечувствовал их создатель. И с годами, пока будет происходить это преображение, для Андерсена, размышлял Генри наконец перестанет иметь значение, кто им восхищается или где он живет.