Мастер Джорджи

Наконец-то мы вышли на ту тропу, что вела к лесу над озером. Было уже за полдень, и мы пустили лоша­дей в галоп, чтобы поскорей спрятаться от солнцепека. Вот впереди в листве мелькнули красные куртки. Оди­нокий луч пробивал крону и дрожащим серебром очерчивал контур мужчины посередине тропы. При нашем приближении он не сделал попытки сойти с до­роги, и нам пришлось осадить лошадей. Он стоял об­хватив себя руками, как будто замерз, и смотрел мимо нас. Я извернулась в седле и посмотрела по направле­нию этого окаменелого взгляда. Деревенский парниш­ка по-прежнему сидел привалясь к дереву, только ру­мянец сполз с щек и кожа пошла пятнами, как мясо, когда залежится на прилавке. Вишни он не доел; мухи роились вокруг пальцев, жужжали у рта.

Есть в смерти однообразие, от которого притупля­ются чувства — оно и к лучшему, иначе пришлось бы без толку выть с утра до ночи. Вот почему Джорджи иногда кажется таким безучастным. Если вечно во­зишься с умирающими, надо отупеть, иначе ты спя­тишь.

Солдат к нам не подошел, не заговорил. Они с мерт­вецом уставились друг на друга. Мы сказали, что пришлем людей, чтоб отнесли тело в лагерь. Он как не слышал, стоял, ежился, стискивал сам себя руками. Миссис Ярдли сдернула куртку с дерева и укрыла от взглядов это сизое лицо. И ничто не изменилось; так же пели птицы; так же они смотрели.

Потом, когда мы отъехали, миссис Ярдли всплак­нула. А я вспомнила сказку, которую читала когда-то, про одного монаха, который каждый вечер слушал, как поет соловей. И попросил он у аббата, чтоб отпус­тил его поискать эту птицу, а тот ему ответил, что смертному не дано слушать вблизи голос Божий. И вот как-то ночью выскользнул монах из своей ке­льи, пошел в лес и час целый упивался дивными звука­ми. А когда вернулся, оказалось, что пятьдесят лет про­неслось, пока его не было, и только один из всей бра­тии мог его узнать, а остальные все лежали в земле, и над ними плескались старые тополя. Я хотела было рассказать эту сказку миссис Ярдли, чтоб ее отвлечь, но вдруг совсем запуталась. Непонятно — от радости годы промелькнули так незаметно, или монах был на­казан за ослушанье?

Когда мы вышли из лесу, я уже и сама плакала, пото­му что прогнала того монаха и вставила в сказку себя, и пятьдесят лет промчалось с тех пор, как мы утром вышли из лагеря. Я глянула вниз, увидела блеск озера, трепет белых палаток и представила себе, какая бы горькая пошла жизнь, если бы кто-то другой, не Джор­джи, уцелел, чтобы вспомнить меня. Потом я вообра­зила, что вот он старый, седой, а я молодая по-прежне­му, и вся моя к нему любовь пропадает понапрасну, как те вишни на коленях у мертвого солдатика.

Доктор Поттер еще за два дня узнал, что группа артис­тов, составленная из людей стрелковой бригады, сто­явшей на Галатском мысу, вот-вот наведается к нам в лагерь. Сочли, что надо поднять наш дух, потому что холера свирепствовала, а дата отправки в Крым все не называлась. Что именно предложат нам в качестве раз­влечения, оставалось неизвестным, но был такой слух, что среди прочих выступят двое солдат, которые прежде принадлежали к одной цирковой труппе из Парижа. Вбитые на расстоянии один от другого два мощных столба и туго натянутая между них проволока раззадоривали надежды.

В тот вечер, прознав о предстоящем удовольствии, несколько французских офицеров ворвались в лагерь и учинили нападение на доктора Поттера. Он, по его словам, крепко спал в своей палатке, как вдруг кто-то стал дико ее трясти. Доктор Поттер поднялся со свое­го матраса и осведомился о причине безобразия. Из невнятного ответа он заключил только, что ему пред­лагают сматываться, мол, он не один и не валяться же ему тут до утра. В полном недоумении он вышел в по­ле, а непрошеные гости ринулись под его кров, не ска­зав даже «Разрешите», и стали вышвыривать доктор­ские манатки во тьму. Кто-то ошибкой ли или со зла донес этим французам, что палатка служит борделем. Доктор Поттер, в ночной рубашке, требовал извине­ний, но не дождался. И это особенно его огорчило, он-то всегда считал, что французы культурнее англи­чан. В довершение всех бед один офицер попытался его облобызать.

На другое утро я помогала ходить за осиротелыми детьми, их набралось уже двадцать или около того, пя­теро совсем сосунки. Половина — настоящие сиротки, у этих родители оба умерли, остальных отцы не при­знали и побросали матери. Хлопочут о возвращении их в Англию, но покуда их не на чем отправить. Мне с ними тяжело; что угодно, самая черная работа — и то лучше. Нелегко любить чужих детей, таких страшнень­ких тем более и заморышей. Слава богу, за ними чаще ходит добрая женщина, жена одного сержанта, у кото­рой оба ее ребеночка умерли недавно горячкой. Я див­люсь ее мужеству. Она говорит, что ей сладко вообра­жать, будто эти бедняжки — ее родные дети, и мне то же советует. Она мне добра желает, и я не подаю вида, но при одной мысли сердце у меня так и обмирает от ужаса.