Мастер Джорджи

Глотатель огня весь сгорбился, вытянул шею, как черепаха, распростер руки и так стоял, будто собрал­ся тащить на себе крест Господень. В каждом кулаке он зажал, нам объявлено было, по луковице. Помощник не спеша открыл мешок, разыграл сценку: он туда за­глядывает, содрогается. Тут глотатель закричал, что он закоченел и чтобы тот поторопился. В ямку между ло­патками был насыпан порох, и так, как вот крестьянин сеет семена, помощник усеял серовато-сизым порош­ком эти простертые руки. А потом повернул глотателя, чтобы мы его видели со спины. В прорезанное ок­но сунули зажженный фитиль. Помощник его взял, поднял, подержал, чтобы все видели, и — медленно — опустил.

Все замерли — слышно было, как лягушки квакают в приозерных камышах. Я украдкой глянула на Джорд­жи. Он весь подался вперед и наморщил лоб.

Порох вспыхнул — толпа охнула; пламя голубым пушком прошелестело по обеим рукам до самых кулаков; пальцы разжались, выпустив дым; и клочья пале­ного лука упали на сцену. Сам он, кажется, не обжегся, но, когда раскланивался, болтал руками, как вот дети, если их по ладошкам отхлещут.

Полковник сказал, это жутко опасный номер. Хо­рошо еще руку не оторвало. Чуть спасовал бы, самую малость поднял голову, и у него загорелись бы волосы. Я повернулась к Джорджи, посмотреть, что он про это думает, но Джорджи не было. Я спросила миссис Ярд­ли, не видала ли она его, и она сказала, что он вдруг убежал, кажется, узнал кого-то.

Под конец вдохновение артистов нас окончатель­но проняло. Кроме глотателя и жонглера, все они, а с ними еще десяток или больше солдат из стрелковой бригады выстроились на сцене по стойке «смирно» и с чувством спели о смерти на войне. Доктор Поттер от­чаянно сморкался — верный знак, что он тронут, и это было необычайно, учитывая его отвращение к музыке. Особенно мальчишка-горнист так жалостно дважды вторил строкам «Над гробом пусть они твердят / Он умер как солдат», что просто обрывалось сердце.

Как странно: мы далеко, на чужбине, и королева Виктория жадно всматривается в мглистую ночь, и дрожат голоса под невидными звездами! А какой страшный у песни смысл, как плотно закутана чувст­вом идея, что грош цена нашей жизни!

Доктор Поттер благодарил меня за то, что его выта­щила. Сказал, что мужчине невредно поплакать. Они с миссис Ярдли качались на ходу. Мы споткнулись о дво­их на дороге. Один еще стонал, другой был уже холод­ный. Полковник поспешил кликнуть носилки; люди явились сразу, но они едва держались на ногах, так были пьяны. «Ночью все кошки серы» — объявил доктор Поттер и уцепился, чтобы не упасть, за миссис Ярдли.

Я их оставила, как только позволила вежливость. В палатке я привела себя в порядок, как могла, протер­ла подмышки и другие, еще более интимные места. По­том задула фонарь и стала ждать. Я сама себе шепта­ла — сейчас придет Джорджи.

Вдруг я испугалась, что от меня пахнет луком, но, видно, это в моих ноздрях застрял запах тех луковиц глотателя.

Долго я ждала. Стихли людские звуки, кваканье ля­гушек снова заполонило ночь. Порой я уплывала куда-то, вот в Чешире, брожу по саду — пузо выпучено, паль­цы кромсают лепестки облетелых роз. И стучат-стучат в ушах Эннины спицы. А то вдруг нависла надо мной миссис Харди и давай добиваться, что я сделала с той тигровой шкурой. Из глаз вылилась капля ртути, но это просто в дырявый холст глянула звезда.

Когда наконец я встала и вылезла из палатки, туман катил по озеру, катил прочь, и через небо протянулись полосы рассвета. Совсем близко мужчина и женщина лежали навзничь в росе, и она широко раскинула вы­вернутые ноги. Они были не мертвые, они спали рази­нув рты и храпели оба. Наклонив котелок доктора Поттера, в него влезла мордой собака.

Джорджи был в лазаретной палатке, он крепко спал на соломенном матрасе рядом с рабочим столом. Рука его была закинута на грудь огнеглотателя, а тот в боль­ничной рубахе, все еще пылая румянами, лежал на го­лой земле рядом с ним. Вблизи я его узнала: это был утиный мальчишка. У него был волдырь на губе, в усах застыл каплями сургуч.

Возле меня больной попросил пить. Попытался приподняться, когтя руками воздух. Не обращая на не­го внимания, я убежала. Он выругался мне вслед.

Когда пробили зорю, я оказалась возле озера, сама не знаю, как туда попала. Алая опушка холмов поблек­ла и растаяла в белом дне. Так стояла я, а сердце глода­ла червем обида. Но сама же я возомнила, что надо только любить, и того довольно, что, если тебя тоже любят, не бывает такой одержимости. Когда страсть взаимна, огонь, глядишь, и сгорит дотла. А чем утра­тить любовь, лучше не знать ее вовсе.

Проплыл по небу журавль, опустился в камышах. Я испугалась, как бы тот ребенок, который на рассто­янии плелся за мастером Джорджи, вдруг не стал на­ступать ему на пятки, требовать к себе вниманья. Я са­ма ведь знала, что не права; Джорджи никогда ничего мне не обещал, не будил ложных надежд, и все же... и все же...

Меня окликнул ГОЛОС: