Мастер Джорджи

— Иную сноровку и лучше утратить, — заметил док­тор Поттер. Они долго смотрели глаза в глаза; ресни­цы утиного мальчишки были опалены. Доктор отрях­нул волоски со своего замызганного облаченья и по­брел между палатками прочь.

— Ты с ним не надо так разговаривать, — я сказа­ла. — Он человек образованный.

— Он меня понимает, — сказал утиный мальчиш­ка. — И всегда понимал, и ни при чем тут его ученость. По важным вопросам мы с ним, похоже, тютелька в тютельку одного мнения.

Говорит, а сам в кармане роется.

— Вот, хочу тебе кое-что показать, — и вынимает что-то плоское, завернутое в красный платок Это ока­залась медная пластинка. Вся черная и посередке цара­пины прочерчены.

— Что это? — спросила я.

— Как, ну ты, конечно... у постели мистера Харди стоишь.

Я удивилась, что он столько лет хранил эту картин­ку, на которой тем более ничего не видно.

— Сегодня вроде как годовщина, — он говорит. — Ведь в августе, если не ошибаюсь, я в первый раз тебя увидел...

— А-а, в том доме, на лестнице с перилами сломан­ными...

— Еще раньше... ты на станции на ступеньках сиде­ла... под дождем... на Липовой.

— Ты тогда сделал доброе дело. Мальчишка украл у женщины утку, а ты ее обратно принес.

Тут он надо мной расхохотался и объяснил, что это просто уличная хитрость такая. Станция — самое под­ходящее место: толкучка, свалка, багаж. Работают пара­ми, деньги делят. Один крадет, другой возвращает. Если даже хозяину на пропажу плевать, почти наверняка ка­кой-нибудь прохожий, у которого полный карман при пустой башке, заметит возврат собственности и отва­лит пару монет — в награду за честность. Тут можно еще сказать: «Нет, сэр, я не могу наживаться на самом обыкновенном поступке», — и там, глядишь, еще день­жат подсыпят.

Я не знала, что и сказать.

— Конечно, надо соображать, кого облапошить, не то пообещают тебе уголок в раю, вот и вся твоя при­быль.

В глубине души мне эта хитрость понравилась, но вслух я сказала, что ему должно быть стыдно.

— Этого ты от меня не дождешься, — сказал он, как отрезал, и потом спросил, довольна ли я своей жиз­нью.

Я кивнула.

— Я знаю про детей, — сказал он. — От Джорджа знаю.

Тут мое сердце так и подпрыгнуло — ведь Джорджи, значит, говорил про меня. Обида из-за того, что он предпочел общество утиного мальчишки, вмиг куда-то пропала, и скучный день вдруг рассиялся весь, и даль­нее озеро, только что хмурившееся под свинцовым не­бом, сразу просветлело, и белыми стали серые палатки. Кони табунком прорысили к грязной дороге, и крупы у них, как шелковые, лоснились на солнце. Я спросила, что еще говорил Джорджи.

— Только это, — был ответ. — Ну, и что он рад... так как Энни уже не способна производить потомство.

Я могла бы сказать, что это он — причина ее разо­чарования, его баловство с тигровой шкурой, но разве не было у меня оснований его благодарить за исход? И я только выпалила: «Я его люблю. В нем вся моя жизнь».

Он хмуро поглядел на меня и спросил:

— Но они ж тебя услали... тогда?

— Не одну, — вскинулась я. — Оба раза мы с Энни жили в таком домике... в деревне. Вечером она вязала, а я ей истории рассказывала. Все из головы выдумывала, у нее на книги аллергия. Я ее уважаю. Она никогда не показывала ревности.

— А с чего бы ей, — фыркнул он. — У нее никогда не было охоты.

Он не мог уняться, еще расспрашивал. Поинтересо­вался, что думает про все старая миссис Харди, и я ска­зала, что не знаю, но ей, как и мне, всего дороже счас­тье Джорджи.

Он отвел глаза. Стал грустный какой-то. Потом пробормотал: «Слава богу, я не женщина».

Тут вернулся доктор Поттер и принес баранью ногу. Ликуя, сообщил, что обнаружил возле озера опрокину­тую продовольственную повозку. Она была пустая, но он поискал рядом и напал на это мясо у самой воды.

— Повезло, — сказал утиный мальчишка. — Осо­бенно, если кучера поблизости не наблюдалось.

— Конечно нет, — оскорбился доктор Поттер. — Иначе я бы ему заплатил.

Он опустился на стул и, зажав между жирных коле­ней эту баранью ногу, стал с нее обирать червей. Ско­ро утиный мальчишка ушел.

— Он знает про детей, — сказала я.

— От миссис О'Горман, разумеется?

— Джорджи ему сказал.

— Значит, осел твой Джорджи. Никогда нельзя от­кровенничать с такими, как Помпи Джонс.

— Что он вам сделал? — сказала я. — Джорджи его любит, считает его добрым, и я тоже.

— Оставь, — сказал он. — Он еще насолит вам обоим.

— Он мой портрет хранит, — не сдавалась я.

И тут доктор Поттер объявил, что это хранение портрета — одна аффектация и доброта показная. «Когда-нибудь маска спадет — пригрозил он. — Как ла­пидарно выразил это Сенека, nemo potest personam diu ferre fictam [17]».

Я не стала дожидаться перевода, ушла. Вот если бы это Джорджи, я думала, хранил мой портрет, пусть сов­сем почернелый от времени.

Пластинка пятая. Октябрь 1854 г. Похоронная процессия под сенью Беатрис