«Мастер и Маргарита»: За Христа или против? (3-е изд., доп. и перераб.)

Но «Елена Сергеевна расстаться с этими строками не могла (они уцелели во втором и третьем экземплярах машинописи) и, приводя роман в порядок, включила их в текст. Потом они вошли в первое отдельное издание романа (Москва, 1973): редактор издания А. Саакянц, в целом без особого пиетета относившаяся к правке Е. С. Булгаковой, эти строки сохранила. И я, готовя роман к печати в 1987–1989 и затем в 1989–1990 годах, не посмела оспорить уже сложившуюся традицию и тоже сохранила эти к тому времени очень популярные строки. Чего, конечно, делать нельзя было…»[170].

Маргарита мечтала забыть о мастере. «Так пропадите же вы пропадом с вашей обгоревшей тетрадкой и сушеной розой! Сидите здесь на скамейке одна и умоляйте его, чтобы он отпустил вас на свободу, дал дышать воздухом, ушел бы из памяти!

— Я ничего не понимаю, — тихо заговорила Маргарита Николаевна, — про листки еще можно узнать… Но как вы могли узнать мои мысли?» (гл. 19).

Рюхина тошнит вообще от его жизни как таковой: «Через четверть часа Рюхин, в полном одиночестве, сидел, скорчившись над рыбцом, пил рюмку за рюмкой, понимая и признавая, что исправить в его жизни уже ничего нельзя, а можно только забыть» (гл. 6).

«Ваше спасение сейчас только в одном — в полном покое», — говорит психиатр Ивану Бездомному (гл. 8). Врач «сделал укол в руку Ивана и уверил его, что теперь все пройдет, все изменится и все забудется. Врач оказался прав. Тоска начала покидать Ивана тотчас после укола» (гл. 11).

Память Ивана «исколота» так же, как и память мастера, и потому забвение — высшая награда и для него. «Его исколотая память затихает, и до следующего полнолуния профессора не потревожит никто. Ни безносый убийца Гестаса, ни жестокий пятый прокуратор Иудеи всадник Понтийский Пилат» (эпилог). Между прочим, это последняя фраза «Мастера и Маргариты»…[171]

Булгакову тоже было что забывать. «Теперь уже всякую ночь я смотрю не вперед, а назад, потому что в будущем я для себя ничего не вижу. В прошлом же я совершил пять роковых ошибок»[172]. Значит, были такие его рукописи, которые ему хотелось бы видеть сожженными и «небывшими». Булгаков их не называет, но хотелось бы верить, что в их число он включил и свой фельетон «Главполитбогослужение» (Гудок. 1924. 24 июля)…[173]

Свет, тени и софистика

«— Я к тебе, дух зла и повелитель теней, — ответил вошедший, исподлобья недружелюбно глядя на Воланда.

— Если ты ко мне, то почему же ты не поздоровался со мной, бывший сборщик податей? — заговорил Воланд сурово.

— Потому что я не хочу, чтобы ты здравствовал, — ответил дерзко вошедший.

— Но тебе придется примириться с этим, — возразил Воланд, и усмешка искривила его рот, — не успел ты появиться на крыше, как уже сразу отвесил нелепость, и я тебе скажу, в чем она, — в твоих интонациях. Ты произнес свои слова так, как будто ты не признаешь теней, а также и зла. Не будешь ли ты так добр подумать над вопросом: что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени? Ведь тени получаются от предметов и людей. Вот тень от моей шпаги. Но бывают тени от деревьев и от живых существ. Не хочешь ли ты ободрать весь земной шар, снеся с него прочь все деревья и все живое из-за твоей фантазии наслаждаться голым светом? Ты глуп.

— Я не буду с тобой спорить, старый софист, — ответил Левий Матвей» (гл. 29).

Вот самое заколдованное место во всем булгаковском романе. И поклонники Булгакова, и его враги видят в этом диалоге нечто сугубо авторское. Немалое же число первых видят в этом пассаже и некую «неопровержимую диалектическую логику».

Логика Воланда, конечно, ослепила массу людей, чуждых культуре религиозной мысли. Бездомные «образованцы» (а русские интеллигенты без православия остаются бездомными в русской культуре) бросились восхвалять сатану как своего наконец-то найденного учителя.

«Воланд — это олицетворенная в традиционном „дьявольском“ облике абсолютная Истина»[174].

Позицию Воланда призывают «ценить как „вечно совершающую благо“»[175].

«Воланд — это сама жизнь, выражение некоей субстанции ее. Воланд безусловно несет в себе и начала зла, но только в том смысле, в каком олицетворением его является сам Христос, сама могучая ночь творения, где зло в то же время — и оборотная сторона Добра. Поэтому Воланд в романе — как бы выражение самой диалектики жизни, ее сущности, некой абсолютной истины ее»[176].

«Шайка Воланда защищает добропорядочность, чистоту нравов»[177].

Так бессовестность и бескультурье приводят к тому, что в жажде оправдания Воланда Шариковы от литературоведения и во Христе уже видят «олицетворение начала зла». Оккультное «двуединство» добра и зла, как им кажется, получило свое художественное воплощение и доказательство.

Для оккультистов (теософов, рериховцев и т. д.) Бог немыслим без Зла: «Это только естественно. Нельзя утверждать, что Бог есть синтез всей Вселенной, как Вездесущий, Всезнающий и Бесконечный, а затем отделить Его от Зла»[178].