Мастер и сыновья

Надо его только по шерстке погладить, смазать, где поскрипывает: дескать, нет никого, кто мог бы с ним пером потягаться, улыбнется Кризас, пальцем за ухом поскребет.

— Какое тебе письмо? Чтоб слезы катились, как у девицы, которая веночек потеряла, или чтоб смех разбирал?

— Слезное! — отвечает проситель, — Если можешь— самое прежалостное.

Бросает Кризас шитье в сторону, достает с полки перышко, привязанное ниткой к рябиновой веточке, берет чернильницу, локтем разглаживает бумагу, еще не начав писать, прижимает перышко к ногтю большого пальца и, поводив им минутку в воздухе, словно выбирая, где бы лучше сложить крылья, опускает на белое поле. Посетителю и рот раскрывать незачем. Сам портной хорошо ведает горести и заботы каждого, жизнь мастерового люда знакома ему, как морщины на собственной ладони. Сколько в этом письме ни плачь и ни сетуй — никогда не будет сверх меры.

Смотрит человек, как вырастают буквы из-под портновской руки, и плечами пожимает: будто горбунок не письмо пишет, а коровушку доит, — чу-ру, чу-ру, — легко, даже дух не переводит. Кончив писать, оботрет перо о свои длинные волосы, принесет в горсти золы из печи, посыплет на буквы, малость обождет, сдует, потрет ладонью ладонь, потом, по своей смешной привычке, двумя пальцами ухватится за передний зуб, пошатает, словно проверяя, сможет ли им грызть, и читает.

Если хорошо получилось, то е глазах портного, как и слушателя, засверкают слезы. Много раз хватается Кризас за свой зуб, потирает руки и говорит, как-то ласково подмигивая, загоняя слезу назад:

— Забодай тебя зайцы — здорово сложено!

Однако не всегда упросишь Кризаса письмо написать; сули ты ему испечь его любимую кровяную колбасу, неси кварту меда, обещай все что душе угодно, но если раз сказал «нет» — так и будет! А спросишь, почему, он в ответ:

— Хоть и могу, но не могу. А ты можешь заставить скворушку насвистывать, когда у него охоты нет?

Так и прозвали Кризаса Паграмантским скворушкой, особенно после того, как он устроил на дереве свой знаменитый насест. Молодой доктор Вямбре прочел стихи Кризаса и кое-какие с собой забрал. Сказал, что стоит послать в Тильзит, в литовские газеты. Но говорили они об этом с глазу на глаз, и Кризас жалел, что мастер не слышал их разговора. В газеты! Это, братцы, не шутка. Если напечатают, сразу сотни людей прочтут Кризасовы песни, сотни людей узнают его думы. И тогда станет он плечом к плечу с литовскими писателями, призывающими народ пробудиться от сна!

Подбодренный доктором, снабжающим его литовскими книгами, Кризас уже целую весну сидит в скворешне. С дерева перед ним как на ладони неровные, волнистые поля Паграмантиса; там, справа, сверкает река, залившая луга; слева, едва различимые глазом, избы далеких деревень, словно огромный пчельник; еще подальше — лиловые венцы лесов. Смотрит Кризас, блуждает взором по откосам, по тропинкам, и на грудь ему набегает теплая волна далекой, вроде откуда-то знакомой песни. Не чует горбун, как начинает ему сердце нашептывать. Бегает перышко, оставляя на бумаге, словно мышь на снегу, крохотные следы:

Литовские поля, холмы, тропинки в поле,
Родненькие дали!
Скажите же, когда засветит солнце воли
Пахарям усталым?

А солнце заходит. Последние дрожащие его лучи покидают землю. Только верхушки холмов да домик на дереве, в котором сидит сочинитель, еще сверкают, словно позолоченные.

Весел Кризас, хоть и грустную песню сложил. Выскакивает скворушка и окликает проезжающих по большаку:

— Колесо за колесом, за кобыльим хвостом!

— Весел ты сегодня, портной! — говорят ему проезжающие.

— Весел скворец, будто горю его конец!

Проходят мимо две девушки. Кризас и для них на скорую руку сочиняет:

Чтоб тебе. Улюше,
Муж достался дюжий

— А как дальше, Кризутис?

— А я на копеечку сказал.

Видит Кризас — плетутся, придерживаясь за изгородь, двое пьяных. Знакомые или нет — в зубы смотреть не станешь, а хлестким словечком их тоже можно угостить:

Ах, заборчик, ах, мой тын,
Мне дороже тетки ты…
Так тебя я обнимаю,
Носом в лужах ковыряю…

Пьяницы кое-как останавливаются:

— Ты, свинья, прочь, не твое дело!

— Такое дело, что глотку твою водка проела!

— В м-морду хошь, а? Хошь, а?!

— Только «а» и затвердил, а до «бе» не докатил! — Кризас по голосу узнает пропойцу Какадаса, который намедни драл глотку, таскал по местечку портрет царя и всем приказывал шапки снимать. А дружок его, видно, тот самый Слункюс, что живет на объедки, перепадающие ему от царских властей за иудины лобзанья. Да, это они! Всякое сомнение пропадает, когда эти боровы начинают хрюкать:

— Дай ему, д-дай ему!

— Ай-ай, какие прыткие! Что ж вы дадите, если последние портки в корчме оставили?

Отстреливается Кризас меткими словечками, но видит, что забулдыги, отпустив забор, подбираются все ближе, шарят по земле, выковыривают булыжник. А в Паграмантисе за камнями далеко ходить не надо.