Мастер и сыновья

И правда, равенство воскреснут,
И сгинет ложь, и сгинет мрак…
И мир соединится с песней,
Протянет руку брату брат!

Кажется, еще немного, и в глазах поэта заблестят слезы. Кризас заканчивает строфу, а губы его еще шевелятся: может, слагает он новые стихи, может быть, видит зарю этих счастливых дней? Его взор блуждает далеко по полям.

— Как, красиво? — оживляется портной, приседает и пальцем приподнимает подбородок самого маленького пузатика. — Не понимаешь еще, карапуз? Погоди, подрастешь — горы своротишь! Как знать, может, под этим картузиком растет второй Симонас Даукаитас[9], знаменитый наш сочинитель!

Мастер сидит на валуне, взяв на колени своего крестника, и, посасывая ус, нараспев рассказывает:

— …Гляжу я — в том доме бабы на коленках стоят — каравай уплетают, мужики на коленках стоят — мед попивают, а ксендз сидит в горшке с молоком. Я того ксендза в лоб лизнул, меня тот ксендз по морде мазнул, я — бежать, он — догонять. Я — в костел на балкон, он меня — за балахон, я — на крышу, и как топнул — вот тут ксендз и лопнул!

— Цтоб ты распух, цего ты, мастер, только не выдумаесь?! Сказками бы себя прокормил…

Мастер видит, как Кризас, оглянувшись, достает из-под подкладки пиджака книжку и сует Шяшкутису.

— Прочтешь — другому передай, — советует он вполголоса, — узнаешь, почему наш народ бедствует. Утрет книжка тебе слезы, сил придаст. Найдешь в ней и про литовских мучеников… что за родной язык пострадали… В другой раз ребятишкам принесу — пускай привыкают читать по-нашему.

— Да я, — смущенно оправдывается Шяшкутис, — не оцень-то могу разглядеть эти литеры. Разве цто дам Матаусюкасу. Ай, люблю я это цтение: где покрасивее, не могу оторваться. И кусать тогда не хоцется…

Мастер с Кризасом покидают своих крестников, и, пока обходят дворы всех узкополосников, портной основательно облегчает свою ношу, многих оделяя книжками, газетами. С одних он возьмет по копеечке, другим, что победнее, даром сосватает. Поучает, как себя вести, как укрываться от ищеек москаля. И делает все это играючи, с шуткой, а иной и не заметит, как у него в кармане очутился Кризасов гостинец. Чаще всего такого человека Кризас предупреждает:

— Придешь домой — выверни все карманы. Кажется, я их тебе не зашил. Не забудешь?

И тот, кто похитрее, смекнет, про какие карманы толкует портной.

Бредут друзья по полям. До вечера еще далеко. Теплый ветерок просится за пазуху, и, когда поднимаешься на склон, приходится расстегнуть пиджак. Еще чуть-чуть повыше — и весь Паграмантис как на ладони. Нос, за зиму наугощавшись табаком, салом да квашеной свеклой, ощущает новый, приятный, струящиеся по склонам запах первых цветочков. Там и сям желтоватые, коричневые почки, словно это разбежавшиеся стайки цыплят. Портной срывает все новые и новые цветы, все пестрее у него букет, не может нарадоваться, и сам весь он разукрасился цветами. Мастер забирается все выше, оставив друга далеко позади. Если не окликнуть его, так один и уйдет.

Бывают минуты в жизни мастера, — Кризас это отлично знает, — когда его приятель любит отделиться от него, побыть наедине со своей седой головой. Если подойдешь к нему совсем близко, увидишь, как по его лицу блуждает улыбка, но чаще всего мастер шагает сурово, поджав губы.

Что это там? Уж не черт ли покусывает мастера за ляжки? Нет! Видит Кризас — и Девейка остановился, опираясь на посох. Стоят оба приятеля. Прямо им в объятия несется стайка девушек.

Эх, вот щебечут ласточки, радуясь ясной погоде! Все босые, простоволосые, с веночками; кажется, они, как и цветочки, еще недавно прятались, прижавшись к земле, но вот расцвели, поднялись и понеслись вдаль.

Мастер раскидывает руки, поднимает посох — настоящее пугало. Хватает ближайшую девушку в охапку:

— Ага, попалась, воронушка! Ага, помаши теперь крылышками! Эй, швец, хватай другую, общиплем перышки, сварим! Увидим, чье мясо вкуснее — у старух или у молоденьких.

Кризас там, внизу, тоже задержал двух девиц и тоже кривит приятелю:

— Не учи, сам знаю! Я тоже не лыком шит.

— Эх, вырвалась. Стой, стрелять буду! — Мастер прикладывает к плечу посох, как ружье, но девушки с хохотом бегут врассыпную. Наконец, подразнив стариков издалека, всей гурьбой подходят к ним. Кризас вежливо снимает свою разукрашенную шляпу, кланяется.

— Здорово, литовские руточки! Чего летаете, чего жужжите, как пчелки? Не прячьтесь, покажитесь, которая из вас самая пригожая? — Кризас вглядывается в каждую, пожимает им руки, надолго задерживая в своей ладони.

— А вот эта! — внезапно приблизившись, мастер хватает сзади одну из них. Девушка проворная, как вьюн, — сразу выскальзывает из рук.

— Все пригожие, одна другой краше, словно лилии из сада девы Марии.

— А ты — что терн, — язвит мастер, все любуясь девушками.