Мастер и сыновья

Там, по пятам за поезжанами, на пароконной повозке несутся молодые. Портной, окруженный ребятишками, со своей скрипочкой летит от клети. Он уже простоволосый, без пиджака, теперь он уже только рядовой музыкант. Повозка мчится, будто молния, но Йонас крепко держит вожжи и сразу останавливает ее. Кони даже приседают, и парень улыбается от удовольствия. На переднем сидении — молодой и молодая. Симас с кокардой сгорбился, плечом притиснул к кузову молодую, та почти соскользнула с сидения чуть не на днище, оказалась ему по плечо. Глаза у сношеньки запали то ли от бессонницы, то ли от долгого плача, повойник сполз с головы. Все глазеют на молодых. Из повозки под общий шум и пение вылезают сватья и дружки молодой, все в сене. Пиво промывает прибывшим горло. За него расплачиваются горькой дружки и подружки с невестиной стороны. Когда приумолкает песня, Кризас, устроившись верхом на изгороди, пиликает на скрипочке, уперев ее чуть ли не в живот, то пальцами струны трогает, то снова смычком, тыкая его концом в окружившую детвору. Но это музыке не мешает. Трясет Кризас длинными космами, а скрипочка визжит, будто свинья, которую за хвост держат. Стих за стихом, подарок за подарком, и лыко, которым завязаны ворота, развязывается.

Возле клети стоят свекровь со свекром. Старушка, оттопырив губу, сосредоточенно держит тарелку, а мастер — два стакана пива. Не может он утерпеть, чтобы не сказать пару слов молодым. Сын кажется мастеру слишком угрюмым, повесил нос в такую торжественную минуту. Дрожащей рукой, не глядя на родителей, берет Симас хлеб-соль, долго жует, даже мастер толкает его кулаком:

— Не кривись, а то пиво прокиснет, чем тогда гостей потчевать?!

Когда подходит очередь снохе целовать руку свекру, старик не выдерживает и, вопреки всяким уставам, хватает ее в объятия, потом приседает перед ней и обжигает бедняжку глазами, словно крапивой:

— Расцветешь в моем садочке, ягодка. Три дня будем драться, а четвертый — обниматься. Свекровь, — зовет он жену, — веди сношеньку в дом.

* * *

На столе не первый кувшин, не первая миска свекольника! У гончара нос созрел до синевы, а рыбак Шяшкутис уже и сам не ведает, что говорит:

— Так ты, сносенька, теперь хозяюска!

Сноха сидит смущенная, все время улыбается, краснеет от обращенных к ней запевок-издевок, от воркотни стариков, ибо только они все понимают и вправе все хаять. Кризас поочередно с мастером верховодит и в песне, и в разговоре. Хвастается он, что сам стелил постельку молодым, сам он, всем на потеху, и кровать испытает, чтобы не сломалась. Не почувствовала одна кругленькая совушка, как вышел портной из-за стола, схватил ее за талию и — кувырк на постель. Крик и хохот, а сверху голос Кризаса: кукареку! Поет по-петушиному, его всклокоченные волосы, что черный гребешок, а зубами вцепился бабе в косу, только — куд-кудах!

Качается застолье, от хохота и шума подскакивают тарелки. Кризас долго не отпускает бабу; кажется, он и впрямь с нее перья обдирает: летит пух, валится подушки, пока побагровевшая взлохмаченная женщина не вырывается, а потом, притащив воды выплескивает ее портному в лицо:

— Окстись, кукарекун!

— Ой, вцеплюсь в хохолок, будет тебе плохо! — грозится он и, встав на постели, машет сидящим за столом. — Дружки, живей сюда! Поглядим, что за кровать мастер молодым сколотил, хороша ли будет высидная печь.

— Если удобно яйца класть, удобно будет и высиживать! — отзывается мастер. — Мою работу нельзя хулить: подержи там свой…, покамест мы новый кувшин пива нацедим, — цыплята запищат.

— Правда, мастер?

— Правда, если яйца не морожены.

Бабам только того и надо. Толкает старушка хозяина кулаком, треплет гончариха гончара, зачем он поддакивает мастеру, но и сами не отстают, всячески поддерживают мужей солеными шутками.

Дружки забираются на кровать и, сцепившись, скачет без всякой жалости.

— Неужто зад не поднимете — прыгайте! — подбадривает мастер. — Прыгайте, не жалейте!