Мастер и сыновья

Молодые кормятся на свои средства. Сопровождаемая мужем, немка идет в местечко, там покупает молоко, хлеб, и возвращаются они оттуда вместе, взявшись за руки. Матушке кажется, что и это не по-людски. Парочка не сводит глаз друг с друга ни на минуту. Немка без умолку что-то говорит графчику, поглаживает ему руки, волосы. Гораздо ниже его ростом, она смотрит на мужа снизу вверх и, не обращая внимания на людей, словно курица, подпрыгивающая к ягодному кусту, клюет Андрюсов подбородок короткими, звонкими поцелуями. Он, мечта всех местечковых красавиц, шагает гордый, склонив плечо, чтобы немке было удобнее прилепиться к его боку. Слушает Андрюс, как немка повторяет непонятные ему слова.

Когда домочадцы уходят из кухоньки и немка принимается за свою стряпню, Андрюс лежит или, просунув туда голову, любуется, как жена ходит, как нагибается, и на каждом шагу обнимает ее, усаживает на колени надо или не надо, зовет по имени:

— Кете!

— Андрэ! — откликается немка. — Вас вильст ду? — Его имя и это «вас вильст ду» она произносит мягким голосом, от которого щекотно в груди.

Кете опекает Анддюса, заботится о нем, как о малом ребенке. После завтрака каждый день лощит посуду, подметает пол, проветривает перины, сметает пыль. Осмелев, она переступает свои границы — вымывает все окна, выковыривает землю из щелей порога, посыпает золой вонючую помойную яму под окошком. Понемногу она повсюду наводит порядок. Но не все домашние благосклонно относятся к стараниям Андрюсовой половины. Старушке кажется, будто у немки барские замешки и она презирает их бедность. Симасова жена совсем другая. Хотя она терпеливо корпит целыми днями — больших перемен в хозяйстве незаметно. Но ее работа старушке нравится, может, потому, что Марцеле не восстает против исстари заведенной неряшливости. Матушка даже чернозем под ногтем считает признаком трудолюбия. Немкины руки ей не нравятся — чересчур чистые. Не нравится и то, что немка моет, отскребывает каждую вещь. Почистит немка ложку — старушке невкусна еда, подсушит мокрые поленья — старушка ворчит: слишком много дров сгорает. Постелила немка у дверей мешок, чтобы ноги вытирать, — старушка схватила и вышвырнула, и сама не ведает почему. Накинулась свекровь на Кете, чего та ее тряпки выстирала. Сноха, скорее всего, хотела ей угодить и, не понимая, что же плохого она сделала, расплакалась, бедная. Теперь она больше не притрагивается к старушкиным вещам, но по-прежнему все такая же добрая: увидит, что мастер, Симас или Йонас что-нибудь несет, сразу бросается помогать И все говорит, говорит, сквозь смех называет их: Зимас, Фатер, Йонас.

— Э, какая ласточка! Понимаешь, что это такое — ласточка? Э-бе-бе! Пусть тебя этот научит… Андрюс.

— Ja[12], Андрэ… — И, когда отец произносит это имя, глаза у нее загораются ласковым огнем, она повторяет его много раз, словно благодаря отца за Андрюса.

Она останавливается у двери мастерской, оглядывается, показывает пальцем на пол, несколько раз произносит все те же слова. Мастер одобрительно кивает головой, хотя он ничего не понимает. Она исчезает на минутку, возвращается с метелкой и шуршит в стружках, как мышь, нежная, неуловимая. Долго не приходится ждать: в мастерской на глазах светлеет. Она даже из рубанков щепки вытаскивает. Мастер наблюдает за ней.

— Видишь, какая проворная. Э, синичка! Спасибо, ступай… А как по-вашему «спасибо»? Эх, трудно с тобой. Добрая ты, только что лютерка.

Мастеру все больше нравится немка, и все чаще они болтают, каждый на своем языке. Глядишь, она землю из его деревянных клумп вытряхнула и балахон залатала. Симасова жена этого никогда не делала. Отец не забывает про достоинства немки:

— Мать, ты зря на нее не наговаривай. Куда ни повернется, там сразу светлей. Пруссак в одном логове со свиньей спать не станет, а мы привыкли. Ихний народ хитрый: машины придумывает.

Но мастер непостоянен, как осенняя погода: прошел час, и он уже ненавидит Андрюса с немкой. На каждом шагу они милуются, ластятся друг к другу, а как подумает отец, что делается все это без церковного благословения, что они просто так сошлись, может, даже венчаны в кирхе, — хоть и не туп мастер и на обряды гораздо спокойнее других смотрит, но все-таки начинает закипать. Ковыляет он тогда к старушке и начинает:

— Чтоб их тут не было! Скажи им, чтоб проваливались ко всем чертям — недотепы! Сцепились, как лягушки, тьфу, куда ни повернешься. Чего доброго, лютерское семя посеют. Видишь, ластится, хвост поджавши— тар-тар-тар! Приберет все к рукам, никто даже тявкнуть не сможет.

Мастер шумит, гонит Андрюса из дому, дает ему всего несколько часов на сборы, проклинает сына-еретика, не может старик работать, не может от стыда на люди показаться, невкусна ему похлебка, перестоял на печи хлеб, кто-то намочил табак…

Проходит немного времени — и мастер все позабыл. Возвращается в мастерскую, скидывает балахон — снова вьется кудрявая стружка, а табак, что и говорить, не поспеваешь трубку набивать.