Мастер и сыновья

Сразу же между сыном и отцом завязывается замысловатая беседа, послушать которую собираются все Анундисовы домочадцы. Йонас и прощения не просит, и отца возвращаться не уговаривает, а только весело балагурит.

— И в мыслях у меня не было, не прикасался я к этому рапаплану. Чего ты, папка, пустыми жерновами мелешь…

— А чего ты в крылья поддуваешь!

Кажется, удается Йонасу смягчить упрямца: хоть оскомина у отца во рту, но по глазам видно, что отлегло у него от сердца. Сын только ждет, пока мастер умолкнет, чтобы угостить его привезенным караваем. И хватает же у сынка терпения так долго греть хлебушек за пазухой!

— Скажу, зачем пришел… — Сын спокойно взвешивает слова, наблюдая, как отец встретит новость. — Прибыл гонцом звать на пир…

— К царю лаптей-костылей квашеную постолу сосать?

— Еще почище, папка! Воротился вчера наш Анндрюкас… с женой — ерманкой. Уж и баба — чистый Кенигсберг! Только — фар-фар…

— Ерманка? — Не выпуская колодки, мастер глядит на сына, прищурившись, склонив ухо, будто недослышав.

— Чистой породы ерманка: по-нашему ни бе ни ме! Со вчерашнего дня такой дома бал, что — ой! Весь приход у нас под окошками… Хотела мать окрестить ютерку по-нашему, только я не позволил.

— Ерманку, а?! — мастер теперь резко оборачивается ко всей Анундисовой семье, застывшей от любопытства, окидывает всех суровым взглядом, в котором чувствуются изумление, гнев и властность. — Еще чего не хватало!

Мастер и без приглашения рвется домой. Беглец, отрекшийся от домашнего престола, от всякого худа добра под своей кровлей, теперь возвращается защищать честь этой самой кровли. Йонас не поспевает а ним — так торопится старик. Он трясет посохом, нахлобучивает на глаза картуз, хотя тот сидит прекрасно: это верный знак — кипит кровь мастера; устроит он немцам такой бал, что мигом улетят, откуда притащились!

— Вот дождался на старости лет! Слыханное ли дело — ерманку! Вот Иудушка! Лучше бы его там в Пруссии на кол посадили.

Всю дорогу мастер мечет громы и молнии, но Йонас знает: из большой тучи — малый дождь. Чем ближе к Паграмантису, тем меньше громыхает туча, только плывет да посапывает.

Неподалеку от дома старик замедляет шаг, ощупывает карманы, хотя в том нет никакой надобности; не слышно и его сопения. Да что ж это Йонас видит! В сенях отец приостанавливается, поплевывает на ладонь, оглаживает один ус, другой, одергивает штаны, приосанившись, подтянувшись, по-солдатски шагает через порог.

Его взгляд первым делом упирается в большой, белый лоб. Незнакомое лицо, которое всего лишь мгновение назад было совсем бледным, вспыхивает пурпуром. И теперь особенно ярко сверкают два широких яда зубов. Женщина стоит растерянная, оглядываясь о на Андрюса, то на отца.

— А что?! — начинает мастер, не сводя глаз с женщины, ладно сложенной, аккуратно, по-городскому детой, затянутой в талии, широкой в бедрах, — и заканчивает, обращаясь к Андрюсу — Сладко было мягкое место почесывать? И теперь, небось, свербит, а?

Йонасу кажется, что отец вот-вот накинется на блудного сына, но графчик теряется от неприятных воспоминаний, не зная, что ответить, а мастер уже снова смотрит на немку.

— Видишь, какая! — старик окидывает ее с ног до головы назойливым взглядом и вдруг отворачивается: — Тьфу — лампа!

Живет Андрюс с немкой в отцовской избе, с каждым днем все больше надоедая. Домочадцы косятся на Андрюсову добычу. Она — притча во языцех всего местечка: все следят за жизнью странной пары. Дома никто не понимает разговора немки так же, как и сам Андрюс, хотя он из-за этого нисколько не сокрушается. С утра до вечера слышит семья, как они, словно двое немых, фыркают, тычут друг в друга пальцами, трясут головами. Иногда начинают как-то по-странному миловаться:

— О майн готт, о майн готт! — кричит немка. В комнате со стуком падают вещи, Андрюс ржет, как жеребец:

— И-го-го!

— Собаки! — бросает мастер и уходит прочь, показывая, что он терпеть их не может.

У матери сердце сжимается по другой причине — стыдно, что сын сошелся не со своей, а с лютеркой. Пыталась она попрекать Андрюса, причитая и пугая своей скорой смертью, божьим гневом. Нет, не будет матушка считать немку снохой, не позволит, чтобы эта еретичка вертелась перед святыми образами.

— Словно приблудная гука, невесть откуда притащилась..

— Прикуси язык! — после этих слов разъяренно накинулся на старушку Андрюс. — Не будь ты мне мать, я бы тебя…

Отец слышал эту перепалку и бросился было к сыну, сжимая в руке наугольник, но на дороге попалась скалящая зубы немка.

После этой ссоры семья окружила новую пару всеобщим молчанием. Даже если ео время обеда все спокойно переговариваются, едва появляются немка или Андрюс — затихают.

Симас с женой целыми днями незаметно трудятся: он — в кузнице, она — дома. Дружба, завязавшаяся было между Марцеле и Андрюсом перед его изгнанием, теперь ни в чем не сказывается. Андрюс вообще не обращает внимания на невестку.