Мастер и сыновья

Матушка целыми днями сидит пригорюнившись у окошка, выходящего на восток, устремив взгляд на пригорки, которые в вечерних сумерках напоминают насыпанные рядышком могилы. Чудится ей, будто за ними и за темнеющим лесом начинается страшная Маньчжурия, где льется кровь, сверкают сабли. Как будто видит она: возвращается Симас, маячит его шапчонка среди волнующихся хлебов. Радуется материнское сердце: жив, здоров сынок, откормленный такой, идет по тропинке, зря только говорили люди, будто его там били, терзали! Хорошо на душе у матушки, бежит она к зыбке, хочет разбудить дочурку Симаса, показать отцу, как она выросла, а в зыбке — отрубленная рука. Вздрагивает старушка — рассеивается дремота. Смеркается. Тоскливо и страшно глядеть в подкрадывающуюся ночь, а макушка все не дает отдохнуть своим глазам: вот вспыхнул огонек, застучали колеса, отозвался знакомый голос. Не Симукаса ли везут? Может, это Симукас в сенях стучится? Нет, там Йонас. Он входит, а матушке кажется, будто это чужой, незнакомый. Только когда мужчина скидывает верхнее платье, садится и спрашивает, где графчик, матушка успокаивается: да, это Йонас. Каркает ворона, пробирающаяся в лес на ночлег, а матушке и того довольно: сплетает она судьбу своего сыночка со страшными историями Кризаса, видит, как лежит Симас в поле, где ни деревца, ни травиночки, а черные птицы выклевывают ему глаза…

Затеплили лучину. Матушка отходит от окошка, уступая место пришедшим соседям. Скорбеть куда легче на людях. Сам мастер, словно показывая, что и у него нехорошо на душе, допоздна не отпускает мужиков, пришедших скоротать вечер. Провожая их, приглашает заходить и завтра. Пока полно народу, а Кризас рассказывает о том, что он вычитал, и всех посильно ободряет, утешает, — не ложится и матушка, прислушивается, наклонив голову, вздыхает: «Бог весть, как там с нашим сыночком?» Симасова жена тоже дремлет в общей компании. Когда девочка крикнет, она подбежит, покачает, поскрипывая жердью, и снова возвращается, садится в уголке. Немка, словно добрый дух, незаметная, тихая, выходит и входит, никого не задев, снимает нагар с лучины, вставляет новую, по глазам мастера догадывается, когда чего надо: только раз глянул старик на кружку — Кете уже несет ему водицы.

Немка сочувствует домашним в их невзгодах, своей добротой и услужливостью она вскоре завоевывает сердца не только своих, но и чужих. Ведь и Кете необходимы человеческая теплота, сочувствие: давно уже Андрюс не сажает ее на колени, на ласки отвечает грубостью. Графчик редко согревает общую постель, свою любовь он делит с шинкарками, ночи проводит за картами. Немка успевает все глаза выплакать, пока дожидается мужа. Возвращается теперь

Андрюс не так, как от любовниц, когда в ушах звучит развеселая песня: раз пришел с разодранными штанами, будто гнались за ним — усталый, встревоженный, не спешит ложиться, не просит поесть, издали вглядывается в ночную тьму, не велит зажигать огонь. В следующий раз Андрюс не дает себя раздеть, долго лежит с открытыми глазами, вскакивает, бродит от одного окна к другому. Однако чаще всего он сразу валится на постель и засыпает мертвым сном измученного человека. По его поведению Кете догадывается, что в такие минуты муж ненавидит ее и не выносит, когда она пытается расспрашивать. Вот уже который день Андрюс одной рукой застегивает одежду, одной рукой ест, а левую держит в кармане, будто что-то прячет. Днем, пока домашние в сборе, Андрюс не показывается на глаза. Как только остается один, прислушивается, о чем говорят за стеной гости. Но в семье находятся и другие такие же зоркие глаза, такие же чуткие уши: Йонас первым замечает, что у графчика рука ранена. Назойливый взгляд брата, обращенный на руку, угнетает Андрюса. Может быть, и рассеялись бы у Йонаса подозрения, предчувствие недоброго, если бы не объяснение самого графчика. Вдруг, без всяких расспросов, покраснев, он счел необходимым поругать перед братом бродячих собак дворянина Алдадрикаса и показать перевязанную левую руку. Откровенность Андрюса да еще по такому пустяку дала новую пищу сомнениям Йонаса. В эту минуту Андрюс видел и чувствовал, что брат не верит обману, но Йонас, хоть и не верил, но все-таки буркнул:

— Так чего ты псам лапы суешь…

Видя ненависть со стороны семьи, графчик поторопился вернуть хотя бы толику утраченного доверия: стал со всеми ласков, более внимателен к жене, не шляется по вечерам, пробует сердечными словами успокоить матушку, тоскующую по Симасу, сам поработать напрашивается, но все это длится недолго. Недолго привыкал волк травой питаться: только зажила лапа, стал он снова целые ночи проводить с не известными друзьями, в непонятных развлечениях. Простая случайность открыла страшную истину, покрывшую дом мастера вечным позором…

Братья еще в детстве играли недалеко от дома на песчаном обрыве, оплетенном ветвями деревьев. Йонас решил, что там безопаснее всего хранить оружие, ибо косогором и терновником, принадлежавшим поместью, никто не пользовался, никто туда не забредал, место было укромное, сухое, со множеством нор.