Мастер и сыновья

Не страдал бы так скворушка, если бы в этот час мог он, как раньше, щебетать, веселить других, утешать их измученные невзгодами сердца. В меру сил приподнимает певец надломленные крылышки, разевает клюв:

— Мастер, поглядел бы ты вот сюда… Никак березовый сок сочится. А если желоб поставить?

Приятель мажет певца мазью, обвязывает, пеленает в тряпицы, как гусеницу, но неугомонный все свое:

— Прохвосты! Бить не умеют, только шкуру испортили. Что теперь чертяка из меня сошьет, когда я к нему заявлюсь… Ай-яи-яй! Дырок нынче на моем теле, что звездочек на небе… Всю жизнь я другим латал, а теперь меня… искромсали, изодрали…

— Полежал бы ты, швец, спокойно… — упрашивает мастер.

— Говоришь ты, ровно доктор! Как же мне молчать — одно только место у меня здоровое осталось — язык. — И, передохнув: — Уж лучше бы… меня прикончить..

— Это ты, швец, зря… еще выздоровеешь! Еще дождемся мы с тобой свободы… — трудно мастеру успокаивать друга, когда видит его таким измученным.

— Подойди ко мне, — подзывает портной навестившего соседа, — нарядил мастер вашего швеца, что куколку. Вот, лежу спеленутый — впору мамку кликать. Положили бы вы меня в гроб, что ли… Никто не слушает… Просил мастера прикончить — не желает…

Надо ответить Кризасу, что слышно про революцию, как держится Курляндия, не свалился ли Николашка с престола. Все равно портной не собирается так тихо уходить из жизни: чуть поправится — пойдет против москалей, царских палачей. Если ружья не подымет, хоть бедняцкое войско будет обшивать.

Временами его одолевает лихорадка, он говорит тихо, про себя, выпуклая грудь вздымается, будто кто подпирает ее снизу. Глаза у портного широко раскрыты, словно прикованы к потолку, незнакомые, страшные. Потом скворушка берет руку мастера и долго держит ее, выглядывая из лохмотьев уже иными, добрыми глазами.

Иногда он совсем как маленький:

— Вот бы, мастер, такую шапку: надел, и никто тебя не видит. А тогда уж идешь и рубишь сплеча всех, кто мужика угнетает. И самого царя, и всех енералов…

Потом, словно спохватившись, что это пустая болтовня:

— Иди домой… не беспокойся, я завтра встану.. — И вдруг, с трудом садясь в постели: — Кого удавят?

Мастер ничего не говорил. Кризасу только послышалось. И неизвестно, бредит он или всерьез просит:

— Будь теперь ягоды, уж я бы ел-ел…

Рукой шарит вокруг стульчика, ищет попить. Мастер вместе с подушкой приподнимает его голову, с трудом отыскивает губы среди повязок и поит, как маленького, с каждым глотком разделяя усилия больного, мысленно помогая ему:

— Хорошо ли, Кризутис?

— Хорошо… — Ловит ртом воздух, открывает глаза, снова зажмуривается, улыбается, говорит: — Набегает тучка и проходит… Вот, опять набегает…

— Куда набегает?

Скворушка молчит. Мастеру кажется, что друга уже нет. Становится совсем пусто, и не знает мастер, что ему делать. Нет, грудь у Кризаса опять легонько вздымается.

Мастер выходит в ночь. Свистит ветер. Под ногами набухает грязь, поблескивают замерзшие лужицы. И луч далекой, единственной звезды, вынырнувшей в просвете, отражается в его слезе.

* * *

Кризас чувствует: боль отпустила его, горячка спала, в голове прояснилось, в глазах посветлело — видит он мельчайшую пылинку. Никогда еще не были такими прекрасными морозные цветы, нарисованные на стеклах окошек, и такими яркими вещи. И все это горит, переливается пронзительными красками. Через глазок, который Доминикелис проделал своим дыханием в замерзшем стекле, вошло солнышко. Его золотые пальцы играют теперь на скрипке, что у изголовья портного. Небольшой стол придвинут к кровати.

Дрожащей рукой выводит Кризас на бумаге буквы, словно первый раз в жизни взял ся за перо: буковки не такие быстрые, стройные, как бывало, эта велика, та мала, одна кубарем катится вниз, другая повисла в воздухе. Письмо, словно неровная пашня на паграмантском пригорке, кривыми бороздами печально покрывает белое бумажное поле. Перышко, будто стальной лемех, натыкающийся на камни, скрипит, переводя дух у края нивы, и снова, увлекаемое двумя тощими лошадками — пальцами портного, — выводит: