Мастер-класс

Моя бабушка всегда питала отвращение к подобным вещам — к любым разновидностям табличек и ярлыков, которые определяют персональную принадлежность к определенной категории. Девочкой я была уверена, что она просто за что-то на меня злится, когда она срывала с меня зеленый трилистник, эмблему Ирландии, которым меня украсили в День святого Патрика; когда она запихивала в мусорное ведро маленький мексиканский флажок, которые всегда раздавал нам в классе учитель испанского по случаю праздника Cinco de Mayo[40].

— Никогда не носи такие штуки, Лени, — сердито приговаривала бабушка. — Никогда не носи.

В нашем доме никогда не было никаких символов. Никаких крестов или распятий, никаких флагов, ничего такого. Некоторые девочки в школе носили подвески — серебряный крест, золотую звезду, сверкающий полумесяц. Мне эти украшения казались потрясающими, но когда я указала на одну из них в витрине магазина, Ома тут же поволокла меня дальше, сказав:

— Подобные вещи не для тебя, Елена. Только не для тебя.

В восемь лет я этого, конечно, не понимала. Зеленые трилистники и мексиканские флаги все прикалывали к одежде по праздникам. Сверкающие драгоценности надевали, чтобы отпраздновать первое причастие, или бат-мицву, или конец чего-то неопределенного, именуемого Рамадан. В течение трех последующих лет я носила то, что мне нравилось, только в школе и никогда дома; я непременно прятала запретную вещь в портфель еще до того, как выпрыгнуть из автобуса на своей остановке.

Но на четвертый год я все это носить перестала. Это был тот самый год, когда Ома усадила меня рядом и стала рассказывать о цветных нашивках.

О желтых нашивках. О нашивках в форме звезды. О розовых, пурпурных, коричневых и черных нашивках в форме перевернутых треугольников. О полосках за каждую судимость.

Мелисса, щелкнув пальцами, вернула меня в действительность. Я огляделась: обеденный зал был уже заполнен детьми.

— Тебе это что-то напоминает? — услышала я вопрос Мелиссы.

А в ушах у меня звенели слова Омы: Где, как ты думаешь, мой двоюродный дед Эуген подцепил эту идею?

И больше не имело значения, являются ли те истории, которые рассказывает моя бабушка, ее собственными или чьими-то еще. Куда важнее было то, что подобные идеи постоянно завладевают умами, движутся сквозь культуры и столетия и постоянно повторяются при пособничестве таких людей, как Мадлен Синклер. И Малколм. И Сара Грин. Да и многих других, включая меня. Меня охватывало чувство глубокого отвращения при мысли о том, как одни человеческие существа с ненавистью восстают против других, как люди сознательно кого-то игнорируют, как одна мать говорит другой: «Мой ребенок лучше, чем твой!»

Завтрак меня несколько отвлек от этих мрачных мыслей или, по крайней мере, их преобразил. Я терпеливо ждала, когда получу жидковатую яичницу (должно быть, из яичного порошка), оранжевый «фруктовый» напиток (тоже порошковый) и тост, настолько пересушенный, что тут же раскрошился, словно тоже решив превратиться в порошок, как только я попыталась намазать его маслом. Этот завтрак даже отдаленно не походил на то, что подавали нам в серебряной школе, где преподаватели и учащиеся с удовольствием ели натуральные овощи и фрукты, а также выращенных на ферме цыплят.

Мы заняли места за свободным столом, и к нам больше никто не присоединился. Я старательно игнорировала холодные взгляды и вполне различимый шепот, явно предназначенный для моих ушей. Это она, точно тебе говорю. Та самая, что замужем за Мистером Реформа Образования. Здорово же ее понизили! Ничего, это послужит ей хорошим уроком. Но мне было не до этих злопыхателей. Я все время высматривала Фредди за длинным столом для девочек. И наконец нашла. И улыбнулась ей, потому что это было единственным, что я в данный момент могла для нее сделать как мать. Лицо Фредди мгновенно просветлело, но этот свет почти сразу погас, и она снова нахохлилась, опустив голову и глядя в свою тарелку.

Я не хотела и не могла видеть ее такой!

Мне хотелось видеть ее в том высоком детском стульчике, который я принесла с чердака после ее рождения. Мне хотелось видеть ее с улыбкой, едва различимой на личике, перемазанном пюре из персиков. Мне хотелось видеть, как она тянется ручонкой за ложкой с кроликом Питером[41], которую я купила еще до ее появления на свет. Мне хотелось видеть ее счастливым невинным ребенком, которого этот мир еще не успел сокрушить своей чудовищной тяжестью.

— Тут все дело в деньгах, — сказала вдруг Лисса, возвращая меня к отвратительной действительности. — Наверняка. — Она вытащила из нагрудного кармана авторучку, дважды ею щелкнула и что-то негромко произнесла, как бы обращаясь именно к ручке. До меня донеслись слова «подсчеты», «отчеты», «различные цвета документов».

— Что-что? — переспросила я.