Мастер побега

– Не надо, он сказал! – рыкнул Толстый. Он в одиночку волок на себе Скелета, жилистый хрен, пыхтел, едва переставлял ноги, но все-таки волок и волок.

– Вот она, я ж помню, туточки она была, больничка наша…

Толстый поднял голову, глянул и заорал:

– Ты, баран холощеный, куда ты привел нас, кровососина?! Эта сраная халупа – больничка? Да я тебе башку оторву аж по самые яйца, Свистун!

Бревенчатая развалюха на самой окраине города. Дальше – только нераспаханные и незасеянные по военной поре поля да накипь леса по кромке окоема. Покосившийся забор. Окна глухо забраны ставнями. Сбоку – пустырек на месте сгоревшего дома. Грунтовая убоина под ногами, да разбитые остатки деревянной мостовой, большей частью утопшей в грязи.

Рэм застонал. Не удержался. Очень не хотел показывать, до чего ему худо, но все-таки не удержался.

– Толстый… тут вот… добралися…

– Ма-алчать! Какой я тебе Толстый, а, капрал?

– Ну, извини, непривычно по первости-то… Товарищ прим-лейтенант, короче, дошшечка висит на двери, вся грязью изгвазданная… не разбери-пойми чего, но вот есть тут буковки посередке: больничка, точно больничка уездная! Не врал Свистун, хоть и дерьмоглот.

Рэму на лицо падала ледяная белая вата. Волоконца ее не хотели таять. Поддавались, конечно, таяли, только медленно. Очень медленно. Наверное, мало оставалось в его теле горячей жизни.

Холод лип к Рэму. Лез в прорехи расползающейся офицерской шинели – недолго же пришлось ее поносить! Забирался в левый рукав, холодя кожу по длинным кривым линиям струек, стекавших от плеча к ладони. Настырно ломился в правый сапог, у которого едва держалась дырявая подошва. Жизнь лилась из груди Рэма, из плеча и бедра.

– О, первый снег пошел! Озвезденеть…

– Свистун, кончай трепаться и стучи в дверь!

Из-под правой руки исчезает опора. Двое, подставив плечи, тащили Рэма от железнодорожной станции. Теперь же, пока Свистун ломится в дверь, все громче и громче, держать Рэма будет один капрал по имени Хрен-запомнишь… звучные у этих хонтийцев имена. И вот пока Рэма держат под левое плечо, а под правое не держат, тело его раздумывает: не брякнуться ли в ледяную грязь прямо сейчас? Удачный момент, в самый раз! Потому что сил нет стоять, и Рэмово мясо с костями чудом удерживаются в вертикальном положении.

Из-за двери взлаяла собака.

– Лейтенант, смотри-ка, Заяц откинулся…

– Да не базлай, Лысый, его ж едва зацепило!

– Верно я говорю, трупак. Он же в руках у меня, я ж чую.

– А мне по хрен, чего ты там чуешь, боец! Дотащишь до больнички, не переломишься! Тут два шага до Авери.

Лысый, тащивший Зайца, умолк и обиженно засопел. Заяц – здоровый, тяжело его волочь…

Кто ж знал, что сержант Таач, хозяйственный сержант Таач, у которого последняя портянка учитывалась и укладывалась в правильную графу, самый надежный человек президента, окажется последней тварью! Кто ж знал, что на обратном пути, уже неподалеку от форта, на окраине города, он захочет увести хлеб, сало и сахар из-под носа у Продбригады! И если б Рэм, заподозривший неладное, когда в списке караульных не оказалось вдруг ни одного из повстанцев, а все только ребята из гарнизона Черогу, не сунулся проверять этот самый караул среди ночи, хана бы грузу. «Эй, – крикнул он, увидев, как трое солдат вместе с Таачем перегружают мешки с платформы на дрезину, – кто приказал?» Тогда сержант обернулся и ответил самым спокойным тоном: «Я приказал, товарищ лейтенант. Первоочередная отправка. Всё нормально. Всё по плану». – «По какому плану, массаракш, вы ж грузите позади состава, а не спереди!» И тогда Таач выстрелил… Но он ведь, сука тыловая, крысеныш, барахло, пороха не нюхал, а у Рэма за два с лишним года войны чутье прорезалось на то, как уберечься от пули. И он просто лег на дощатый настил платформы мгновением раньше, чем прозвучал выстрел. Рэм успел достать «принц», тяжко бухнувший среди ночи в ответ на глухое гавканье сержантского пистолета. Кажется, он подстрелил одного из мерзавцев. Орал тот, как свинья под ножом. Орал, катался… А Толстый тем временем уже поднимал всю бригаду по тревоге. Если б не клятая граната, гадов перестреляли бы в минуту, и никто, кроме них, не пострадал бы…

Свистун орет и орет, молотя кулаком в дверь.

Оттуда слышится женский голос, с трудом перекрывающий собачий лай:

– Нет сегодня приема! Уехал врач в гарнизон! И спирта нет, нечего ломиться, все равно не открою! Сидеть, Чада! Цыть, дура. Цыть!

– У нас раненые… помощь нужна… – робко ответил Свистун.

– Что?

Тогда Толстый выматерился, обещая поджечь к едреням никчемную тупую хибарку, расставить бойцов у окон и перестрелять всех тварей, которые оттуда полезут. На это из-за двери ему твердо пообещали спустить волкодава с цепи. А потом объяснили, мол, хорош врать, какие еще раненые? Кто вам поверит, бандитская сволота? В городе боев нет.

Толстый аж прокашлялся от такого приема.

– Свистун, прими!