Мастера детектива. Выпуск 3

В эту минуту он спрашивал самого себя, почему он так не любит Доссенов, и не находил достаточно убедительного ответа. Конечно, он презирал их за тщеславие, за особняк, который они себе построили и который стал смыслом их жизни. Сам Доссен со своими усиками, пропахшими ликером или духами сомнительных дам, был в его глазах олицетворением счастливого болвана.

— Неужели вы, Эктор, хотите сказать, что это дети…

— Очень похоже.

Она поднялась с кушетки, забыв о своих болях — после рождения Эдмона у нее вечно ныл живот.

— Вы с ума сошли! А если вы шутите, так это просто гнусно. Вы же знаете, я вся дрожу. И звонила я вам потому, что не в силах одна справиться со своей тревогой. Вы пришли ко мне! Это целое событие. Но вы, оказывается, пришли лишь затем, чтобы цинично заявить, что наши дети…

— Вы, по–моему, хотели знать правду?

В сущности, если бы в свое время ничего не произошло, теперь его жене — потому что тогда он имел бы жену — было бы почти столько же лет, сколько Марте. Интересно, поддались бы и они тоже поветрию, охватившему в последние годы все богатые семьи Мулена, построили бы себе новый дом или нет?

Трудно сказать. Кроме того, глядя на сестру, он думал разом о множестве вещей. Особенно остро он чувствовал, что не может представить себя женатым, возможно, даже отцом других детей, не знает, чем бы он занимался все эти годы.

— Послушайте, Эктор, я знаю, что вы не всегда бываете в нормальном состоянии. Возможно, вы сегодня уже выпили. Но поймите, сейчас не время сидеть взаперти в своей грязной норе! В том, что произошло, есть доля и вашей вины. Если бы вы воспитали свою дочь как полагается…

— Послушайте, Марта, вы меня позвали для того, чтобы ругать?

— Да, если только таким путем вы сможете осознать свой долг! Эти дети не несут ответственности. В каком другом доме они могли собираться ночами и вытворять глупости?.. Знаете, о чем я думаю? Действительно ли вы не были в курсе всего, что у вас творилось? А теперь вы не хотите пальцем пошевелить. Вы же адвокат… В суде вас жалеют, но уважают, несмотря ни на что!

Она так и сказала — «несмотря ни на что!» Сказала, что его жалеют.

— Не знаю, похожа ли Николь на свою мать, но…

— Марта!

— Что?

— Поди сюда.

— Зачем?

Чтобы дать ей пощечину! Он и дал, и сам не меньше сестры удивился своему жесту. И проворчал:

— Поняла?

Впервые с тех пор, как они стали взрослыми, он обратился к ней на «ты».

— Я ведь не интересуюсь ни твоим супругом, ни…

И замолчал. Замолчал вовремя. Неужели же он, который презирает их всех — и этих, и тех, — он, у которого хватило силы восемнадцать лет просидеть в одиночку в своем углу, в своей норе, прибегнет к подобным аргументам? Возьмет да и крикнет сестре, что ее муж, вечно находящийся в разъездах, обманывает жену на каждом шагу, что весь город это знает, она сама это знает и что ее вечные недомогания и плохое здоровье их Эдмона дружно приписывают застарелой дурной болезни?

Он неуклюже тыкался по комнате в поисках своей шляпы, забыв, что ее взял дворецкий, Марта плакала. Трудно было сейчас представить себе, что обоим уже за сорок, что оба они, что называется, люди рассудительные.

— Вы уходите?

— Да.

— И не дождетесь Эдмона?

— Если будут какие–нибудь новости, пусть придет ко мне завтра утром.

— Вы выпили?

— Нет.

Просто он злился; и особенно его злило, если хорошенько разобраться, то, что впервые он задал себе вопрос: «Почему целых восемнадцать лет я жил, как медведь?» Он даже спросил себя, действительно ли в этом повинна Женевьева, то, что она ушла к другому, и что он страдал от их разрыва.

Разве в его студенческой комнатке в Париже не царил тот же беспорядок, что и в его теперешнем кабинете, та же подозрительная обжитость? Уже в те времена он жадно вгрызался в книги, целыми часами читал и перечитывал поэтов и философов, с каким–то стыдливым удовольствием принюхиваясь к собственным запахам.

Очутившись в холле, он вырвал шляпу из рук дворецкого, обернулся, снова смерил его презрительным взглядом и тут же подумал: «Интересно, за кого этот тип меня принимает?»

Правда заключалась в том, что он никогда не пытался жить. И понял он это только сейчас, когда вылез из своей норы в город, и, пожалуй, еще удивительнее было то, что ему не хотелось возвращаться домой; он снова принялся бродить по улицам.

Так же как он искоса следил за дворецким сестры, Лурса приглядывался теперь к скользившим мимо теням прохожих, к силуэтам людей, казавшихся особенно таинственными в пропитанной дождем полутьме.

Интересно, что во всем этом узрела его сестрица? Ясно: все, кроме правды. Она сказала, что его, видите ли, жалеют! Считают оригиналом, несчастненьким. Почему уж тогда не просто босяком?

А он их всех презирает, ненавидит, всех подряд! Всех этих Дюкупов, Доссенов, Рожиссаров и иже с ними, тех, которые воображают, что они живые люди, только потому…

От его пальто пахло мокрой шерстью, и в бороде, как жемчужинки, поблескивали капли дождя. Когда он добрался до улицы Алье, держась, сам не зная почему, поближе к домам, он решил, что похож на пожилого господина, боязливо пробирающегося в подозрительный притон.