Мастера и шедевры. Том 2

Но что заставило импрессионистически «пленэрного» молодого живописца потом стать другим? Почему «рацио» победило «импрессион»?

Думается, что корни этого превращения очень глубоки.

Мир окружавших его моделей — людей светских, высших эшелонов власти, определял, ограничивал темперамент живописца. Серов напряженно и трудно переживал каждый свой портрет, за исключением таких созданий, как «Ермолова», «Константин Коровин», «Шаляпин», «Левитан», когда мастер «пел» свою модель… Такими вершинами его блистательного искусства были «Таманьо» и «Анна Павлова», поразившая Париж.

Правда, иногда Серов вдруг обретал свою молодость, раскованность видения. Это происходило, когда он писал детей. Милых, невинных, еще не успевших обрести жесткую броню характера членов буржуазного сообщества…

Таков «Мика Морозов». В нем весь восторг удивления чудесным неведомым миром. Он готов сейчас, немедля подпрыгнуть и мчаться, мчаться, мчаться. Куда?

Он не знает… Мика счастлив в своем неведении сути жизни…

«Портрет Г. Л. Гиршман», как и ее су пру га В. О.Гиршмана, — изображения представителей элиты.

Хорошо скрытый за светской улыбкой, при всей широте и демократичности лицедействующих меценатов, все же какой-то холодок между ними и живописцем всегда ощутим. .

… О честности, непримиримости Серова ходили легенды.

Всем известно, что живописец, работая над портретом самодержца всея Руси Николая II, бросил писать холст. Протянул свои кисти и палитру императрице, сделавшей свои нелестные замечания по поводу сходства…

Однако Серову приходилось жить и трудиться, и порою со скрежетом зубовным он работал.

В. Розанов уточняет, как трудно было Серову:

«Параллельно тому, как он «заготовляет полотно и основу» для портрета, девственно-чистую, он тяжелыми усилиями должен «очистить и приготовить» душу свою для свежего, для оригинального, для точного восприятия «этого урода, которого буду рисовать» «этой красоты, которую буду рисовать», «это среднее, что буду рисовать»…

Нарисуйте-ка вы «средненькое», о чем хорошо знаете и понимаете, что это «никогда не повторится».

Однако надо представить себе ту артистическую, изумительную по художественному уровню атмосферу, в которой жил и творил Серов.

Ведь его окружали цвет и сила русской культуры той эпохи. Не только окружали, любили, ценили его…

Вот маленький эпизод из театральных будней. Вот, что вспоминает Варвара Страхова-Эрманс:

«…На генеральной репетиции «Торжища» я убедилась в особой остроте глаза большого художника: во время перерыва репетиции, которая шла очень долго, к Варягу-Шаляпину, опиравшемуся до локтя обнаженными руками на свою секиру, из зрительного зала быстро подошел художник В. Серов и говорит ему:

«Федя, твои руки слишком женственны и не соответствуют монументальной фигуре и суровой песне. Пойдем к тебе, я подправлю руки».

И через несколько минут «Варяг» появился с великолепной мускулатурой рук, вполне подходящей к воинственной «песне Варяга».

Известнейший ученый XX века Альберт Швейцер писал:

«Чем пристальнее мы всматриваемся в природу, тем больше мы осознаем, что она наполнена жизнью, и тем яснее нам становится, что жизнь есть тайна».

И это ощущение вечно бьющегося пульса жизни есть во всех лучших полотнах Валентина Серова. Причем кажущиеся открытость и понятность портретов все же оставляют место для особого жгучего и пронзительного ощущения тайны, во всем происходящем на полотне. Это особое свойство темперамента художника, крайне восприимчивого, нервного. Обладающего душой с не всегда осознанными, но постоянно тревожащими ее идеалами.

Все эти качества придают особое очарование его полотнам.

И. Крамской. Портрет П. М. Третьякова.

ТРЕТЬЯКОВКА

Как народ, так и каждая даровитая личность имеет свой гений и ясно его отпечатывает на делах своих; особенно на изящных искусствах заметно это.

Павел Чистяков

Когда в мае 1856 года молодой московский купец Павел Третьяков впервые приобрел картину, никому, конечно, и в голову не пришло, что случилось нечто значительное.

Возможно, что и сам Павел Михайлович не сразу осознал всю глубину движения своей души.

Однако минуло менее пяти лет, и представитель «темного царства», столь ярко описанного Островским, составляет «Завещание», в котором говорится:

«Я желал бы оставить национальную галерею… Для меня, истинно и пламенно любящего живопись, не может быть лучшего желания, как положить начало общественного, всем доступного хранилища изящных искусств, приносящего многим пользу, всем удовольствие».

С этого удивительного заявления до самой кончины почти сорок лет жизни Третьяков отдал все помыслы и чаяния святому делу собирательства лучших творений русских мастеров.

Это был подвиг.