Мастера и шедевры. Том 2

Шелест чахлой травы. Неясный лепет воды. Немое, неодолимое перемещение туч. Живописец скован самой судьбой. Он дает волю своей жажде простора, свободного движения. Редко даже у классика европейского ландшафтного искусства Шарля Франсуа Добиньи встретишь такое лирическое решение полотна.

Неумолимая проза рождала щемящую поэзию приволья.

Еще мерцает рябь воды, разбуженная ветерком. Еще шевелятся жалкие травинки на пока озаренной светом земле. Но тьма, ползущая из глубины, надвигается.

Грозя покрыть все.

Федор Васильев все же верил, что, может быть, рок позволит окончить задуманное. Осуществить мечту. Он кончает «Мокрый луг».

Шедевр.

Приступает к новым работам.

«Я все-таки думаю, что судьба не убьет меня ранее, чем я достигну цели; может, она сделает наоборот…»

Ф. Васильев. Мокрый луг.

Эти строки из предсмертного письма Крамскому от 25 июля 1873 года…

А жизнь шла.

Картины Васильева имели громкий успех, были посланы на выставку в Англию.

Художник угасал… «Й совершенно не понимаю, отчего Вам не пришло в голову, вместо всех Ваших соображений относительно того, что я не отвечаю, отчего Вам не пришло в голову, что я болен и что это причина? Отчего? Все, кто только знают меня, все думают, что я живу здесь потому только, что мне тут нравится, да и шабаш: никому и в голову не приходит, что я не могу, не могу до сих пор вырваться отсюда!»

Вскоре Федора Васильева не стало.

Будете в Третьяковской галерее — подойдите к этому пейзажу и задумайтесь, сколько всего не всегда известного широкому кругу зрителей скрывается за молчаливым полотном. А ведь картина говорит.

Крамской писал Васильеву в 1873 году:

«…Вы поднялись до почти невозможной гадательной высоты… Я увидел, как надо писать… Замечаете ли Вы, что я ни слова не говорю о Ваших красках. Это потому, что их нет в картине совсем… Передо мною величественный вид природы, я вижу леса, деревья, облака, вижу камни, а по ним ходит поэзия света, какая-то торжественная тишина, что-то глубоко задумчивое, таинственное.

Васильев вскоре умер.

6 января 1874 года Крамской говорил Репину: «Еще раз к Васильеву; устроена его выставка… Это невероятно, что он успел сделать за 5–6 лет! Еще выставка не открыта для публики, а все уже продано. А еще говорят русская публика равнодушна! Нет, пусть кто хочет это говорит, а я не могу. Когда появляется талант… тогда она безапелляционно произносит свой приговор. Казалось бы, все места заняты, каждая отрасль имеет своего представителя, да иногда и не одного; но искусство беспредельно приходит новый незнакомец и спокойно занимает свое место, никого не тревожа..

К сожалению, Федор Васильев преждевременно покинул мир земной, поэтому действительно не потревожил никого… Бывает и так.

Ф. Васильев. В Крымских горах.

М. Врубель. Полет Фауста и Мефистофеля.

ЖАЖДА ПОЛЕТА

Летят, мчатся, стелются в пепельной мгле кони дьявола.

Ночь.

Грядет рассвет.

Надо спешить…

Страшно холодное беззвучие колдовского полета. Вздыблены косматые гривы. Храпят дикоглазые кони. Под тяжкими копытами в сумеречной тьме город. Готические шпили храмов. Массивны башни старой крепости…

Вьются плащи всадников. Ужасен бледный лик сатаны. Горят черные угли хищного взора Мефистофеля. Фауст безмолвен. Он словно окаменел. Полет не радует его сердце. Пора грез прошла. Мечта о вечной юности — прах. Мрачное отчаяние цепе-нит проданную душу.

Змеятся колючие кусты чертополоха — знак беды и зла. Блеклая лента близкой зари словно мета неотвратимости конца…

Как тоскливо томителен полет!

Призрачна жизнь. Любовь — химера. Иллюзорен древний град с тысячами судеб мятущихся землян. К чему вся эта беличья карусель? Он, Фауст, уже бесконечно далек от нее.

Расплата рядом.

Печален, одинок взгляд доктора Фауста. Воспарившего и падшего. Потому так судорожно сжата рука. Стеклянно пуст взор…

Чаша испита.

Мишурны, жалки блеск шпор, сверкание эфеса шпаги. Впереди бездна. Искривлены в улыбке тонкие губы Мефистофеля. Очередной «опыт» окончен. Словно живые тянутся вверх к всадникам коварные шипы чертополоха…

Пожалуй, ни у кого в мировой живописи так своеобразно не решена тема Демона, как она претворена в течение всей судьбы Михаила Врубеля. Художника обостренной интуиции и могучего таланта. Ведь сюита панно на сюжет гетевского Фауста, исполненная по заказу А. Морозова, суть продолжение и развитие любимой мастером темы Демона и Человека. Нет нужды пересказывать нелегкую жизнь Врубеля, о ней много написано.

Его мучительные поиски новой красоты уникальны и неповторимы.

Только сейчас, с годами, все яснее и четче видна громада его гения.

Глубина, дерзость его поиска.

XX век, век машин, не снял вопрос об исключительной силе интуиции, мечты, фантазии. Наоборот, с каждым годом знание, наука все более и более проникают в совершенно неизведанные области, соседствующие с таинственным…

Врубель — один из тех поэтов, художников, композиторов, которым удалось намного опередить время, как бы заглянуть в неведомое.

Вот строки, написанные Врубелем в Венеции. Прочтя их, стоит призадуматься: