Мастерская кукол

– Подходит для чего? – удивлено спросила Айрис, и Альби едва удержался, чтобы не задать тот же вопрос. Художник ему понравился, но… мало ли какие люди бывают на свете.

– Для моей картины с пастушком – картины, которую я задумал, – пояснил мистер Фрост. – Ну, леди Гижмар, разве вы не видите?..

Кто такая эта леди Гижмар, хотел спросить Альби, но сказал совсем другое.

– Если за это будут как следует платить, почему бы нет?.. – проговорил он солидно. – Тоже мне наука – перегонять коров или овец! Я быстро научусь, сэр, не сомневайтесь. А куда их гнать, небось на Спиталфилдский мясной рынок?..

Портрет леди Гижмар

Шли дни, летели недели.

В последней четверти января Луис закончил подготовительные наброски, разметил на холсте фигуру возлюбленной Гижмара и начал подбирать краски, чтобы как можно точнее передать оттенок медно-рыжих волос Айрис. Сама Айрис к этому времени не только научилась стоять совершенно неподвижно («Я стала идеальной натурщицей!» – шутливо говорила она), но и писать масляными красками – разводить, смешивать, добавлять к рисунку мельчайшие детали с помощью тонкой собольей кисти, чтобы не было видно мазков, соблюдать пропорции, форму и перспективу при изображении лица или руки. Обычно Айрис так сильно разводила краски льняным маслом, что они становились текучими и приобретали прозрачность акварели. (Очень похоже на манеру Россетти, сказал по этому поводу Луис, и Айрис хотела спросить, не заметил ли он в ее набросках хотя бы крупицу присущего Россетти таланта, но промолчала.) Мраморную руку она рисовала чаще всего, рисовала с удовольствием, и, хотя ей по-прежнему доводилось совершать ошибки, она не очень расстраивалась, зная, что это всего лишь наброски и что в будущем она от этих ошибок непременно избавится. Наброски понемногу накапливались – по одному в день, – но Айрис не показывала их ни Холману Ханту, ни Милле, и только Луису дозволялось на них взглянуть. Писала она и другие предметы, но рука нравилась ей больше всего. Каждый раз, принимаясь за очередной набросок, Айрис ухитрялась находить что-то новое в расположении пальцев, а то обнаруживала небольшую впадинку у основания ладони, которая раньше ускользала от ее внимания.

По вечерам, когда становилось так темно, что писать было уже невозможно, Айрис тоже не скучала. Она шила платья для Клариссиных «женщин, вступивших на путь исправления», кроила из толстого темно-синего сукна детали лифов, корсажей, юбок, спинок или рукавов – достаточно широких, чтобы не мешать им заниматься домашней работой. Часто она пыталась представить себе этих девушек и женщин, которым представилась уникальная возможность начать новую жизнь. Себя Айрис тоже причисляла к этим счастливицам, хотя так называемое приличное общество наверняка сочло бы, что она-то поступила как раз наоборот, предпочтя честному труду в лавке миссис Солтер праздность и богемный образ жизни (если работа натурщицы – праздность, возмущалась про себя Айрис, в таком случае землекопы и строители – такие же бездельники, как она!).

Как только определились контуры будущей картины «Возлюбленная Гижмара в заточении», у Луиса вышел спор с Хантом, заявившим, что комната в башне, где томится возлюбленная рыцаря, похожа на тюремную камеру в его картине «Клавдий и Изабелла»25, которую он недавно закончил, и что сам мотив спасения Луис скопировал с его же полотна «Валентин защищает Сильвию от Протея»26. Художники, однако, довольно быстро помирились, когда Луис возразил приятелю, что с тем же успехом он может обвинять в плагиате Милле, нарисовавшего свою «Мариану»27 в схожем интерьере. Вдобавок Луис купил Ханту коробку его любимых карамелек, и мир был восстановлен. Хант рассмеялся и сказал, что коль скоро все их картины в той или иной степени затрагивают тему «узилищ», мук ожидания и чудесного избавления, им следует объявить этот сюжет основным для всего Прерафаэлитского братства на весь 1851 год.

Каждый вечер Луис провожал Айрис до ее пансиона и сдержанно, по-дружески, прощался с ней у дверей. Иногда ей не спалось, и тогда, водя кончиком пальца по рисунку на обоях, она думала: «Только теперь я живу по-настоящему. Моя жизнь началась только сейчас!» Эти мысли помогали ей ощутить в себе новую способность быть счастливой, радоваться и любить. Впервые за много-много лет Айрис начала бояться смерти. Глядя на свою бледную руку, почти сливавшуюся с серовато-голубыми обоями, она никак не могла поверить, что когда-нибудь ее пальцы похолодеют и потеряют гибкость, жизнь покинет тело, а душа – отлетит, и только нарисованное Луисом лицо переживет ее на многие десятилетия, запечатлев ее такой, какой она была сейчас.

Впрочем, переполнявшая Айрис радость была такой большой и кипучей, что ей не верилось, что когда-нибудь она может иссякнуть.

***