Мать

И тут, закрыв глаза, уткнувшись лицом в подушку, он осознал, что глубже заглянул в свою совесть.

«Да, надо уехать этой же ночью. Сам Христос велит жить в мире. Надо разбудить мать, предупредить ее, возможно, уехать вместе с нею, пусть она снова, как в детстве, увезет меня отсюда, чтобы я мог начать новую жизнь».

Однако он понимал, что сейчас чрезмерно возбужден, что у него не хватит мужества поступить так, как решил.

Но почему? В глубине души он был убежден, что Аньезе не сдержит своей угрозы. К чему же тогда уезжать? Ведь даже опасность вернуться к ней и погибнуть навсегда ему уже не грозила. Испытание было выдержано.

И все же возбуждение не проходило.

«Все-таки ты должен уехать, Пауло. Разбуди мать, и уезжайте вместе. Разве ты не слышишь, кто говорит с тобой? Это я — Аньезе… Ты что же, думаешь, я не сдержу угрозу? Может быть… Но все равно повторяю: ты должен уехать. Ты считаешь, что отдалился, оторвался от меня? А я — в тебе, я — злое семя твоей жизни. Если ты останешься тут, я не покину тебя ни на одно мгновение. Я тенью буду лежать у тебя под ногами, стеной встану между тобой и твоей матерью, между тобой и твоей совестью. Уезжай».

И он пытался успокоить ее, обмануть свою совесть:

«Я уеду, конечно, уеду, разве тебе не ясно это? Мы вместе уедем: ты — в моей душе, ты — живее меня. Успокойся. Не мучай меня больше. Мы уедем вместе, вместе, время унесет нас в вечность. Мы были разлучены и далеки друг от друга тогда, когда встречались наши взгляды и сливались в поцелуе уста. Разлучены и чужды друг другу. Только сейчас начинается наше настоящее единение — в твоей ненависти, в моем терпении, в моем отказе».

Постепенно усталость брала верх. Он слышал за окном какой-то долгий приглушенный стон, как будто ворковала голубка, искавшая своего дружка. И горестный, страстный стон этот казался ему стоном самой ночи — ночи, светлой от лунного сияния, но сияние это было каким-то бесплотным, туманным: все небо было усеяно небольшими, подобными пушинкам, облачками. Потом до него дошло, что это стонет он сам. Но сон уже успокоил его. Страх, страдания, воспоминания понемногу отдалились. Ему казалось, что он и в самом деле едет верхом по тропинке на плоскогорье, все кругом спокойно, светло. За далеким желтым ольшаником видны поляны, поросшие нежно-зеленой, радующей глаз травой. На утесах недвижно сидят орлы и глядят на солнце.

Неожиданно перед ним возник сельский стражник и протянул ему открытую книгу.

И он снова принялся читать послание святого Павла коринфянам с того самого места, где остановился прошлой ночью: «Господь знает умствования мудрецов, знает, что они суетны» — и так далее.

В воскресенье мессу служили позднее, нежели в другие дни, но он всегда приходил в церковь рано, чтобы исповедать женщин, которые хотели потом причаститься.

Мать разбудила его как обычно.

Уже несколько часов он спал тяжелым, мертвым сном. Он пробудился, ничего не помня, с неодолимым желанием уснуть снова. Стук в дверь не прекращался, и он все вспомнил.

И сразу же вскочил с постели, объятый страхом.

«Аньезе явится в церковь и уличит меня при всем народе».

Он не знал почему, но, пока спал, в нем утвердилась уверенность, что она осуществит свою угрозу.

Он опустился на стул, чувствуя себя совсем без сил, колени у него подгибались. В голове все смешалось. Он подумал, что еще можно успеть предотвратить скандал. Он мог притвориться больным и не служить мессу, мог выиграть время и попытаться унять Аньезе. Но одна только мысль, что надо начинать драму сызнова, опять пережить вчерашнее унижение, усиливала страх.

Он поднялся, и ему показалось, будто он ударился лбом о небо сквозь оконные стекла.

Он постучал ногами по полу, чтобы избавиться от неприятной дрожи. Оделся, потуже затянув ремень и плотнее натянув одежду, как это делают охотники, укрепляя подсумок и закутываясь в плащ, прежде чем отправиться в горы.

А когда он распахнул окно и выглянул в него, ему показалось, будто после ночного кошмара он впервые увидел дневной свет, будто вырвался в конце концов из плена, в который сам заключил себя, и примирился с небом и землей. Но это было вынужденное примирение, полное скрытого недовольства. И стоило ему отойти от окна, перестать дышать свежим воздухом и вновь оказаться в теплой, пахнущей духами комнате, как его опять охватил страх.

И он мучительно стал искать спасения, думая о том, что же он должен сказать матери.

Он слышал ее глуховатый голос — она гнала кур, забиравшихся в кухню, слышал, как они лениво хлопали крыльями, ощущал запах горячего кофе и свежей травы.

С тропинки под скалой доносился тихий перезвон колокольчиков на шее у коз, отправлявшихся на пастбище, и звон этот казался ему как бы игрушечным эхом монотонного, но все равно радостного колокольного благовеста, которым Антиоко с башни церквушки призывал верующих пробудиться и прийти к мессе.

Все кругом дышало спокойствием, тишиной и было освещено розоватым светом зари. Он вспомнил свой сон.