Мать беспорядка

Франция Второй империи сильно отставала в развитии от капиталистического примера – Англии, а Париж во многих отношениях отставал от Франции в целом. В Париже не было шахт, или крупных сталелитейных заводов, или такого сосредоточия ткацкого производства, как, например, в Лионе. В основном рабочие Парижа были ориентированы на производство того, в чем нуждалась аристократически-бюрократическая столица империи: мебели, одежды, экипажей, бумаги, предметов роскоши. На 101 тыс. официально зарегистрированных промышленных предприятий Парижа работало 416 тыс. рабочих, то есть в среднем четверо рабочих на одного хозяина. 61 % предприятий обходились без рабочих или имели только одного рабочего (то есть перед нами – типичные ремесленники), 31 % имел от 1 до 10 рабочих и лишь 7 % – свыше 10. Больше всего рабочих и ремесленников было занято изготовлением одежды (107,5 тыс. человек), затем шло строительство (88,7 тыс., причем в большинстве это были вчерашние крестьяне), затем – производство предметов роскоши (31,4 тыс.), затем – производство металлоизделий (29,3 тыс.) и пищевая промышленность (18,4 тыс.). При этом в производстве одежды и туалетных принадлежностей на каждого хозяина приходилось в среднем менее двух рабочих, в пищевой промышленности предпринимателей было в 2,5 раза больше, чем рабочих, и даже в строительстве на каждого предпринимателя приходилось в среднем менее 1,5 рабочего. В Париже насчитывалось 24 тыс. сапожников-ремесленников, 15 тыс. портных, 4 тыс. модисток, 5,5 тыс. шляпников и шляпниц, 8 тыс. белошвеек, 9 тыс. позументщиков и т.п. Лишь 10 % парижских рабочих числились фабрично-заводским пролетариатом (50 тыс.), причем, очевидно, в основном они были заняты на мелких и средних предприятиях, 19 % – в строительстве и около 10 % были железнодорожными рабочими. На две трети парижская промышленность состояла из карликовых предприятий, почти на треть – из мелких и уж совсем ничтожный процент составляли средние и крупные. Типичный парижский рабочий – это кустарь-одиночка или ремесленник с одним-двумя подмастерьями. Показательно, что в конце 60-х гг. XIX в. стоимость произведенной во всей Франции продукции рудной, каменноугольной и металлообрабатывающей промышленности составила лишь 565 млн франков, а стоимость произведенной одежды и предметов моды – 1,5 млрд франков[60].

Вдобавок к тому, несмотря на перестройку Парижа при Второй империи, вызвавшую определенное разграничение богатых и бедных кварталов, значительная часть рабочих еще жила (или хорошо помнила, как совсем недавно жила) в тех же самых домах (только на других этажах), что и хозяева, и постоянно с ними по-соседски общалась. То есть и вне производства нравы были ремесленно-патриархальные[61].

Это должно было порождать именно мелкобуржуазные настроения, пусть даже и социалистические. Прудонизм как раз и был таким мелкобуржуазным учением, к тому же – по сравнению с другими вариантами анархизма – чудовищно патриархальным и нереволюционным. Неразвитость капитализма и слабая классовая дифференциация между пролетариями и ремесленниками в Париже просто обрекли прудонизм на массовый успех. Не случись в 1871 г. революции, влияние прудонизма по мере экономического развития Франции само собой сошло бы на нет. Но в условиях революции оно стало фатальным фактором.

Поразительно, но массы, ведомые, по сути, классовым инстинктом, в условиях гражданской войны куда раньше своих вождей избавлялись от анархистских иллюзий. Однако в отсутствие массовой теоретической грамотности, массовых организаций, классовой революционной традиции и эффективных механизмов воздействия на вождей это опережение массами вождей могло дать лишь ограниченный результат. Это понял Ленин, который – постоянно выдвигая Коммуну в качестве примера для революционного пролетариата – все-таки вынужден был отметить, что «Коммуны не понимали те, кто ее творил, они творили гениальным чутьем проснувшихся масс» и что в Коммуне «революционный инстинкт рабочего класса прорывается вопреки ошибочным теориям» ее вождей[62]. Или, как сказал о том же Плеханов, «если в мероприятиях Парижской Коммуны незаметно… утопизма, то это объясняется тем, что объективная логика великого революционного движения оказалась сильнее субъективной логики его вожаков, и зараженная утопизмом мысль подчинялась … властным указаниям общественной жизни»[63].