Мать четырех ветров

Ничем не закрепленное кружево поминутно сползало с головы, я завязала его под подбородком на манер деревен­ского плата. Мне Эмелина как-то рассказывала, что манти­льи ввел в обиход прадедушка теперешнего нашего величест­ва. И сперва их должны были носить те самые девы гуля­щие — ну, чтоб их сразу заметно было. Но кружева были так прелестны, что столичные модницы одна за другой, презрев приличия, начали их пользовать. Сейчас уже ни одна благо­нравная дама с непокрытой головой на улицу не выйдет. Та­кая вот победа моды над мужским произволом.

— Ты о чем задумалась, девочка? — Зигфрид настойчиво сжал мой локоть.

Я осмотрелась. Пока в голове моей сновали необремени­тельные размышления, мы с огневиком покинули площадь Ветра, и теперь нас кружило в вязи узких улочек.

— Куда мы идем?

— На площадь Розы. Комедианты обосновались там. Им разрешено давать представление даже в дни корриды, разу­меется, до или после оной.

Мне показалось, что порыв ветра донес далекий гомон толпы.

— Мы не опоздаем? Давай поспешим!

Зигфрид послушно прибавил шаг.

Капитан Альфонсо ди Сааведра никогда не делал того, чего ожидали от него окружающие. Вот и сейчас вместо того, чтобы вернуться в таверну, где его подчиненные дела­ли обыск в соответствии с полученными от начальства ука­заниями, или отправиться прямиком в казармы, чтоб скоро­тать остаток вечера за чаркой доброго вина и игрой в кости, капитан миновал два квартала от площади Ветра и обошел казармы с другой стороны. Навстречу ему двигалась небо­льшая компания. Четверо — двое мужчин, две женщины. Кавалеры, уже нетвердо державшиеся на ногах от выпитого, были при шпагах, дамы, от орлиных взоров которых состоя­ние спутников укрыться не могло, при веерах. Капитан, уз­навший обеих женщин, почтительно поднес руку к шляпе. С той преувеличенной почтительностью, которую можно было счесть оскорбительной насмешкой. Ибо о профессии встреченных дам ди Сааведра был осведомлен не пона­слышке. Один из кавалеров потянулся к оружию, дабы при­звать наглеца к ответу.

— Альфонсито! — всплеснула руками одна из жриц ночи. — Вы к нам? Как жаль, но сегодня я занята.— О, Розита, как приятна мне ваша жалость. Но, к сча­стью, я направляюсь в некое заведение по соседству.

Многозначительный взгляд прозрачных глаз капитана пригвоздил к месту кабальеро, так и не успевшего обнажить оружие.

— Веселой ночи, господа, — коротко поклонился капитан.

Розита проводила его прямую спину мечтательным взглядом.

Здесь дудели в дудки, здесь колотили в барабаны, и кро­шечные медные тарелочки, ударяясь одна о другую, разноси­ли по площади свой пронзительный звон. А трещотки-то, трещотки! Их было так много, что площадь тарахтела, как те­лежка старьевщика, как тысячи таких телег. И пахло празд­ником — печеными каштанами, молодым вином, рыбой, жженым сахаром. А в глазах рябило от многоцветья мельте­шащих огней. В центре толпы возвышался матерчатый ку­пол.

— Приятно видеть, как алеют твои щеки, — сообщил Зиг­фрид, прокладывая нам путь. — Надо почаще выводить тебя в свет.

Я неловко оступилась, мимоходом подумав, что морок следует подновить, ибо сквозь румянец наверняка проступа­ют уже пятна грязи.

Представления я любила. С самого детства, когда впервые увидела на деревенской ярмарке заезжих скоморохов. Писк­лявый четырехпалый Петрушка, помнится, веселил народ в Мохнатовке скабрезными шуточками. То, что я большую часть их по малолетству не понимала, нисколько не мешало получению удовольствия. И соперники у кукольного молод­ца были самые потешные — толстопузые бояре, жрецы, носа­тые романцы с кольцами в деревянных ушах. Эх, время-времечко!..

Мы с бароном протиснулись к настилу, на котором стоял матерчатый шатер. «Сцена», — вспомнила я слово из одного мертвого языка.

— Тебе хорошо видно? — обернулся предупредительный Зигфрид.

Я только кивнула в ответ, опасаясь пропустить хоть что-то из представления. Перед занавесью притопывала и хлопала в ладоши изящная танцовщица. В свете факелов ее длинные волосы отсвечивали синим, а лицо прикрывала чер­ная кружевная полумаска. Я невольно залюбовалась ею.

— Бромиста! — вдруг крикнула девушка, воздев руки. — Бромиста! Бромиста!

Толпа подхватила четкий ритм.

— Бро-мис-та! Бромиста! — вопила я вместе со всеми и также притопывала в чудном ломаном ритме. — Бро!..

Занавесь распахнулась. Деревянная кукла, почти в чело­веческий рост, появилась под звон тарелок.

— А вот и я! — Писклявый Петрушечный голосок пере­крикивал толпу. — Я, великий Бромиста, весельчак и бала­гур, опять с вами!

Освещение изменилось; факельщики поднесли огонь к полированным медным щитам, и волна мягкого света зато­пила сцену. Танцовщица изогнулась, ринулась вперед, и юбка пеной алых кружев метнулась за ней. Теперь на помос­те было две фигуры — воплощение жаркого огня и несклад­ный деревянный человечек, этого огня нисколько не боя­щийся.

— Ты этого ожидала? — переспросил Зигфрид. — Это буратини?

— Лучше, — ответила я. — Это марионетка. И насколько я могу судить, ее кукловод талантлив, как сам бог театра.