Мать и сын

Мир, сотворение его, космос, все когда-то возникло во времени. Или, в сущности, нет: Сотворение Мира случилось не в то время, но время взяло начало от Сотворения Мира, и понимание этого возникло, в точности как космос, материя, причина и следствие. До того не было ни времени, ни пространства, ни материи: был только Бог. И почему из Него, Который был неограниченным Не-Бытием, который не ограничивал себя ни в чем, что было ощутимо или вообразимо, распространилось ограничение, называемое Сотворением Мира? Был ли вопрос «почему» законным? Я думал, что да. Бог не был слепым, абстрактным и бесчувственным принципом, и в основе его Творения лежала не причина в физическом или каузальном смысле, но некая Воля. Для Сотворения Мира у него была некая причина. И причина эта могла быть только одна: Его одиночество. Он страдал от одиночества и был более не в состоянии переносить его. Он создал вселенную, мир, жизнь и, в конце концов, человека, дабы часть Его, бывшая им самим и в то же время желавшая быть свободной и независимой от него, любила бы его по доброй воле. Из этого мало что вышло, хотя план можно назвать похвальным: обернулось все это ужасно.

В дверь позвонили. Господи Иисусе, что там такое опять? Может, Вими ключи забыл? Вот уж чего никогда не случалось… Усердный свидетель Иеговы? Сегодня воскресенье, что правда, то правда, но у человеколюбивых спасителей рода людского имелась гуманная привычка — никогда не звонить в дверь позже, чем без четверти восемь утра. Надо бы просто выглянуть в окно.

Я поднял раму и посмотрел вниз. В смешении дневного света и только что зажженных уличных фонарей я разглядел кого-то, стоявшего у двери, — он показался мне юношей или молодым человеком, одетым частью в серую, частью в черную одежду. Возможно, он просто перепутал кнопку звонка.

— Эй? Вам кого? — крикнул я вниз. Юноша, или молодой человек поглядел наверх, и свет озарил его лицо. Я не могу сказать, что осознал это, но меня пробрала дрожь. Худощавое лицо, совсем как у едва повзрослевшего мальчика, с очень темными, блестящими гладкими волосами. Какой ужасно милый зверь, Боже мой… Его крупные губы изогнулись в подобии усмешки и выкрикнули мое имя.

— Да, это здесь, но… — прокричал я в ответ. — Кто вы? — Меня вновь пробрала дрожь. Откуда такая щепетильность? Зачем я хотел знать, кто он такой, и почему просто не дал ему подняться наверх?..

— На станции!.. У поезда!.. — крикнул юноша, воздевая руку с клочком белой бумаги. И я вздрогнул так, что с размаху приложился затылком к нижнему краю поднятой рамы. Нет, неправда… Быть того не может… Или?.. Но… если это правда… если это действительно правда… тогда, тогда… И впрямь Господь печется о нас…

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Счастье ли это было, несчастье ли? Одному Господу Богу известно, но я заметил, что меня трясет, и я весь покрыт липким потом.

— Да, да, иду! Открываю! Секундочку! — чересчур громко крикнул я вниз, со всей силы моих легких, словно боялся, что посетитель вот-вот исчезнет. В то же время звук собственного голоса показался мне чересчур разреженным: казалось, он тает на ветру и делается неслышным.

Как перед человеком, который, если верить рассказам, в момент смертельной опасности за сотую долю секунды проживает, «как в кино», всю свою жизнь, — так и передо мной меньше чем за мгновение промелькнули все те горести, унижения, постыдные неудачи и катастрофические недоразумения, сделавшиеся частью моей жизни, а некий хриплый голос во мне — и в то же время, казалось, издалека — нашептывал: «Все… все напрасно…»

Тем не менее в следующий миг я уже действовал: закрыл окно, выскочил на лестничную площадку и потянул шнур входной двери с такой силой, что выдернул из штукатурки колечко, которым он крепился к стене. «Наверх, последний этаж!» — гаркнул я в лестничный пролет, но опять у меня появилось чувство, что голос мой едва ли достигал площадки нижнего этажа.

Задыхаясь, я метался вверх-вниз по лестнице, словно обдумывал план побега. Господи, ну чего мне бояться? Мальчик же не для того явился, чтобы мне напакостить? Нет, наверно, нет… Но что я стану делать, когда он поднимется? С порога брошусь ему на шею и зарыдаю? Нет, нет, Господь помилуй: спокойствие.

Шаги поднимающегося наверх были быстры и звучали легко и пружинисто. И еще мне показалось, что посетитель преодолел первый пролет парой гигантских скачков.