Мать и сын

«Юп» отпил несколько глотков вина и, перед тем как наполнить свой пустой стакан и как-то оправдать это действие, я встал и подлил ему тоже. Я стоял, слегка склонившись вперед, рядом с ним, и лицо мое почти касалось его волос. Сколько времени, сколько минут еще оставалось мне, чтобы сделать то, что я должен был сделать? Ведь потом, когда пролетит это единственное мгновение, которое сейчас выщепилось из вечности и — если я не воспользуюсь им — вновь и навсегда растворится в ней, унеся с собой смысл и надежду всей моей жизни — такого момента, как этот, больше не представится никогда…

Все еще с бутылкой в руке, я другой, трясущейся рукой тронул его лоб. Он определенно почувствовал это, но не сделал ни единого движения, которое бы это выдало. Тогда я осторожно погрузил раздвинутые пальцы в его волосы и принялся поглаживать их, словно утешая его, одним и тем же движением, вверх ото лба. Он почти не шевелился, но что-то говорило мне, что сейчас на этом лучше остановиться. Я вернулся на свое место на скамье напротив него, вновь доверху наполнил стоявший рядом на полу стакан и сделал изрядный глоток. Я уже основательно набрался, но осознавал, что разум мой был все еще пронзительно ясен.

И вновь с головокружительной скоростью промчалось то неделимое мгновение, когда мне нужно было действовать, на сей раз — заговорить, и сказать то, чего я потом никогда выговорить не смогу. Мальчик мог это понять превратно и уйти, или, весьма вероятно, не уйти, но теперь настал момент, единственный из всех мгновений, еще отпущенных этому миру, когда имело смысл что-то сказать.

— Послушай, — хрипло произнес я. — Не хочешь вот сюда пересесть?

Без единого слова юноша поднялся с места. Чтобы распрощаться?.. Нет, он подошел ко мне и посмотрел на свободное, слева от меня, место на скамье. — Нет, сюда. Лучше вот тут. — Я не хотел, чтобы он садился рядом со мной и поворачивался ко мне лицом, — тогда я больше не смогу удержаться от соблазна поцеловать его, и таким образом он будет вынужден терпеть нечистоту моего запачканного лица и мое несвежее дыхание. Как можно дальше придвинувшись к спинке скамьи, я мягко притянул его, усадив к себе спиной, между колен. Внутренней поверхностью бедер я ощущал жесткие очертания его юношеского таза, и тепло его тела начало постепенно переходить в мое.

Он не двигался. Я сделался менее осторожен и свел бедра так, чтобы чувствовать всю нижнюю половину его тела. Он по-прежнему не шевелился, но, — если только я этого себе не вообразил, — чуть откинулся назад. Я прикрыл глаза, уткнулся лицом ему в шею и сомкнул руки вокруг него. И после этого он оставался неподвижен, и это меня немного удивило — я не знал иной реакции юношей, которые либо жадно принимали подобную откровенную ласку, либо сопротивлялись ей — но это меня не насторожило. Это было как покой, и глубокое осознание того, что все шло как надо и как было предрешено… Все было хорошо, и правильно, и то, что он не сидел лицом ко мне, и это не только из-за моего стыда за собственное нечистое лицо и похмельное дыхание, нет, также и по другим причинам… «ты увидишь меня сзади, а лицо мое не будет видимо[61]», — прозвучал во мне некий голос.

Я продолжал слегка придерживать его корпус, безо всяких поглаживаний или тесных прикосновений: не как любовник, но скорее как отец, держащий в объятиях ребенка. Да, дитя… Возможно, я еще никогда прежде не испытывал подобной всепоглощающей, беспричинной страсти и подобного желания, — к его существу, его голосу, и, бесспорно, прежде всего к его теплому, невинному юношескому телу, но — возможно, вследствие непостижимого стремления к целомудрию, присущего лишь безгранично чувственному человеку — несмотря на то, что я всеми клетками кожи осязал это желанное, прижимавшееся ко мне тело в легкой одежде, — мужеский член мой не восстал. Желание было одно-единственное: видеть его, всегда… и всё…

— Матрос… — проговорил я как можно более трезвым тоном, но не смог подавить проскользнувшей в моем голосе умоляющей нотки: — Матрос, ты ведь еще придешь? Да?

— Да, конечно. — Его ответ сквозь его шею трепетом отозвался в моем пересохшем горле. Еще раз: кто он такой, что, казалось, все понимает, и ничто сказанное мной не вызывало у него раздражения?.. дитя? Могло ли быть, что он был само Дитя… Сам Сын… В черных одеждах взошел он по темной лестнице, и появился совершенно неожиданно… «аки тать в нощи…» Да, конечно, этакая экзальтированная мысль, возникшая, несомненно, под влиянием винных паров, — была ли она столь уж безумна?.. Хотя: разве не на примитивном диалекте Рейнмонда изъяснялся Сын?.. И даже это было возможно, поскольку, всего каких-то сто лет назад, не обратилась ли Пречистая Дева к Бернадетте Лурдской[62] на пиренейском диалекте вместо французского языка?.. Era soy… «Я — та, что…» Но внезапно я понял, каким абсурдом было то, что я так легко использовал прозвище «Матрос», которое избрал для него мой воспаленный мозг, — тогда как звали его совершенно иначе…