Мать Иоанна от ангелов

— Сейчас, сейчас, — всполошилась хозяйка. — Казюк вас проведет, пан ксендз. Казюк! Казюк! — позвала она.

Из соседней комнаты нехотя вышел здоровенный, растрепанный парень, взял со стойки сальную свечу и двинулся в глубь этого вертепа по каким-то переходам; ксендз шел за ним. Парень был хоть и огромного роста, но хорош собой; огонек свечи освещал спокойное, задумчивое его лицо. Ксендз почувствовал симпатию к этому малому. По лестнице с перекладинами вместо ступеней тот провел его в крошечную каморку. Через узкое оконце виднелось небо с крупными звездами. На полу лежал набитый сеном мешок. Парень остановился на пороге и внимательно посмотрел на ксендза.

— Вы, пан ксендз, ничего здесь не бойтесь, — проговорил он низким, звучным голосом. — Сюда нечистому нет хода.

И, подняв вверх свечу, осветил на дверях надпись мелом: К+ М+ Б+[1] с крестом над буквами.

— Благодарю, — серьезно ответил ксендз.

— Спокойной ночи, — кивнул Казюк и, унося с собой свечку, исчез за дверью.

Ксендз Сурин остался один в темноте. Звезды из небесной дали придвинулись к самому окну, и он поднял неуверенный взор к их туманному сиянию. Как обычно, в теплый, безоблачный осенний вечер, звезды казались крупнее, чем в иные вечера, и будто склонялись к земле. Ксендз Сурин давно считал их лучшими посредницами между землей и творцом. Чем-то вроде ангелов. От одного взгляда, брошенного ввысь, на бледные созвездия, тонущие в сумрачном небе, у него становилось легче на сердце, и обновлялось чувство непосредственного общения с господом богом. В такие минуты молитва стремительно, как хищная птица, налетала на душу ксендза; вот и теперь, едва он заметил эти звезды, сияющие так близко за окном, едва сделал несколько шагов, отделявших его от оконной ниши, едва упал на колени и оперся на подоконник, обратив лицо к смутному ночному сиянию, как душу его наполнила всеобъемлющая ясность, ум был потрясен подтверждением всех упований и радостей веры, — и холодный наблюдатель в душе отца Сурина вмиг уменьшился, стал ничтожным карликом, почти вовсе исчез, меж тем как сознание ксендза заливали волны света, излучаемого присутствием бога.

Но, странное дело, в такие минуты молитвы — которая, впрочем, не всегда столь стремительно завладевала его душою, — когда в океане внутреннего света стихали все скорби и сомнения, ксендз Сурин рядом с этим светом замечал небольшое темное пятно где-то на самом дне своей души, крохотную, черную ячейку — резко отличную от этого света, от этого сияния божьего, маленький, обособленный уголок, где, скрючившись и прячась, но никогда не исчезая совсем, пребывало зло. И пока он молился, этот сгусток тьмы начинал выпускать черные, гибкие щупальца, они разматывались из каких-то узелков и бугорков и все больше оттесняли свет Иисусов. Черная масса быстро разрасталась — и ксендз Сурин вдруг видел так четко, словно телесными глазами, видел мысленным взором своим всю огромность и мощь зла. И весь мир являлся пред ним разделенным на свет и мрак, на сияние и тьму и с содроганием постигал ксендз могущество тьмы и, падая ниц пред этим ужасным видением, в отчаянии взывал:

— Боже, боже, зачем ты меня покинул?

Но на этот раз призрак дьявола явился ему в облике чуть ли не осязаемом — он видел прямо перед собой распластавшееся между окном и звездами гигантское черное тело, безмерно могучее и ужасное.

Но ксендз Сурин не испугался; всматриваясь в мрак, где дьявол теснил звезды, он повторял:

— Я вижу тебя, вижу! Вижу, как ты злишься, что я пришел бороться с тобой. Здесь твое царство, но я послан другими людьми во имя божие. Я из иного царства, я свет, ты тьма, я добро, ты зло…

В пылу молитвы ксендз Сурин не заметил, как его мысли, то и дело цепляясь за впечатления этого дня и ночи, начали скользить по мирским предметам и постепенно отдаляться от высот, на которых он зрел борьбу неба и земли. Была ли тому причиной усталость от дальней дороги или же то, что он очутился в незнакомом месте и должен был привыкнуть к новой обстановке, — как бы то ни было, он опустился у окна на пол и, хотя глаза его были обращены к небу и к светочам небесным, стал думать о своем отъезде из Смоленска и о последней своей беседе с отцом провинциалом.

Он видел горницу в домике пани Сыруц, где состоялась эта беседа, и почтенную благочестивую вдову, которая, сидя у печки и грызя баранки, слушала напутствия отца провинциала ксендзу Сурину. Видел старого своего начальника, солдатскими жестами объясняющего, как надо преграждать дорогу черту да как, подбираясь к нему то с одной, то с другой стороны, покрепче ему допекать.

Пани Сыруц с некоторым сомнением слушала рассуждения ксендза провинциала, кивала головой, но в кивках этих неизвестно, чего было больше — одобрения или осуждения. Провинциал в конце концов на нее даже прикрикнул:

— Ну, скажи хоть слово, матушка, — все только головой киваешь, а толку от этого никакого. Как полагаешь, верно я говорю или нет?