Мать извела меня, папа сожрал меня. Сказки на новый лад

Спала я, как и было мне велено, на софе. Та была поролоновая, не бугристая, покрытая бархатистой тканью, напоминавшей поверхность кокона. Думаю, всем мы любим, когда нас укутывают в пеленки. Кроме того, друг выдал мне одеяло – хорошее синее, я оборачивала его вокруг себя несколькими слоями, – и подушку, прежде принадлежавшую кошке. Собственно, по ночам кошка делила ее со мной, и я не возражала; думаю, то, как она перебирала лапками и мурлыкала мне в ухо, окрашивало, пока я спала, мои сны.

Кошка была кремовая, с большими пятнами неправильной формы на спине, отчего она походила на маленькую корову.

Величины она была, как то водится у кошек, средней.

И потому мне снились коровы и дети, которых бросали в темные ямы, и наркоманы, спавшие на софах, принадлежавших другим наркоманам.

Когда я в последний раз видела сына, он сообщил, что живет в «берлоге». Я сказала ему, что, по-моему, это позорно.

Я помню океан, отливавший в хорошие дни густой серостью с белыми прядями, наделявшими его характерным мерцанием. В небе тогда светилось то, что походило на тряпье, свисавшее с бельевой веревки рая. Очень красиво, но страшновато.

IV

Мой друг был наречен при крещении Фредериком фон Шлегелем – в честь немецкого философа, но все звали его Хансом. А я – просто Г, инициал, лишенный одеяний, так я любила говорить. Кошку звали Шкура, а имя моего сына-наркомана я вам не скажу.

Я отсутствовала неопределенное количество времени, за которое завершила большую работу.

То, что в нее не вошло, я носила в чемодане – пока не встретила Ханса в книжном магазине «Границы», – носила по всему городу. Сама работа хранилась в другом месте. Не знаю, насколько она получилась удачной. В минуты более оптимистичные мне нравится думать, что намного; но потом что-нибудь да случается – какие-то мельчайшие изменения происходят в атмосфере, или ворон, что повадился прилетать на пожарную лестницу, начинает сверлить меня глазами через окно, – и я впадаю в отчаяние по поводу моих достижений. В такие времена я чувствую, что мне ясны побуждения тех, кто бичует себя плетью о девяти хвостах или спит на утыканной гвоздями доске. Я тоже начинаю жаждать кары за ничтожность моих усилий – собственно говоря, за ничтожество моей личности.

Помимо софы, квартира Ханса еще изобилует искусственными цветами всевозможных видов и названий. Цветов там тысячи, и по утрам он опрыскивает их водой из полупрозрачной бутылки, на что уходит ровно час. Я не могу избавиться от ощущения, что они, того и гляди, заговорят, что это не просто завитушки цветной пластмассы или, в некоторых случаях, лоскутки накрахмаленной ткани. Букетик розовых лютиков, что чопорно стоит на кофейном столике перед софой, на которой я сплю, неизменно кажется мне готовым порассуждать о психологии. Нарциссист, неизменно готовы поведать лютики, – это человек, вообще говоря более счастливый, чем сравнительно истеричная личность в пограничном состоянии. После чего примутся со значением кивать, указывая на нарциссы, а я, разумеется, вспомню о встрече с моим другом в книжном магазине «Границы», при которой каждый из нас держал в руке по книжке о пограничных состояниях личности, но лишь затем, чтобы променять их (с благодарностью) на художественную литературу. Тюльпаны, сдается мне, неизменно готовы согласиться со мной в том, что сама идея личностных расстройств и жутковата, и привлекательна сразу, а мысль о чем-то неожиданном, затаившимся под внешней оболочкой человека, всегда сопровождается в нас трепетом, хотя, быть может, не всегда желанным. Так оно и продолжалось: цветы казались неизменно готовыми посудачить, а я любовалась их выдержкой. Одно уж то, что они продолжали, упорствуя, жить и в самую глухую пору зимы, было, я полагаю, достойным поводом для их прославления – хотя, возможно, они были просто психами чистой воды, совершенно как я.

Так или иначе, квартиру я покидала редко, а все больше сидела у окна, позволяя себе погружаться время от времени в оживленные беседы с вороном. Ворон приносил мне вести о моем сыне, неприятные вести, и как ни старалась я отговорить его (или ее), она упорствовала в доставке мне донесений такого рода. Нам ведь совсем неведома степень восприимчивости других животных видов, вполне возможно превосходящая ту, которой так дорожим мы, люди. Я вот дорожу отсутствием сына в моей жизни. Я лелею его отсутствие, как кто-то может лелеять жизнь в доме, где собраны искусственные цветы всевозможных видов и названий и обитает пятнистая кошка.