Мать извела меня, папа сожрал меня. Сказки на новый лад

Намотал он веревку вокруг пояса, а ведьма взялась за другой конец. Прыгнул в дупло в пустом дереве и упал в самую его глубь и дальше, под землю. Хрясь! Врезался ногами в землю, а вокруг темень и не видать ничего. И подумал он впотьмах про ту собачонку бестолковую, что дергалась на веревке. И про девочку подумал – и понял, какой вихрь жутких мыслей возник у него в голове, когда он ее увидел: порубить ее на куски, накормить супом и укачать на ручках, чтоб заснула, сожрать ее да одеть прилично. Взялся за веревку, потому что она дышать ему не давала, будто удавливала ему самые потроха, но вскоре глаза привыкли. Он увидал вертлявые тени внутри дерева, всего источенного жучком и осами так, что вокруг во всех стенах выпуклые лабиринты, но не отличить бугра от рытвины. Но не только глаза его обвыклись – и свет поменялся. И шагнул солдат туда, откуда свет на него пер из тьмы. Свет пораскинулся – и место с ним, и вскоре увидал он целую келью, озаренную сотней горящих огней.

Это ему кое на что намекнуло – келья да проходы из нее. И тут он вспомнил: как в бою вспорол человеку живот саблей, а потом увидел себя будто в животе у того человека, как глядит он на сияющие потроха того человека, а те лежат перед ними обоими на земле и бьются. И, будто принесло его этими мыслями, явился пред солдатом огромный синий пес, и сторожил он золотой сундук, полный денег.

А глаза у пса здоровенные, как снежные шары, сияли они и плескались водянистым огнем, но ведьма не наврала: видал солдат много разного, и мало что его тревожило. Ему и вспоминать не пришлось ее наставления – будто рядом с ним она, будто чует он ее через веревку. Бросай мамкину юбку, живи своим умом! Так люди ему говорили, когда он дрова для матери колол, об этом он и думал, когда шел в армию, – оно и пришло ему на ум, а не ведьма вовсе, когда подмигнул он здоровенному псу, и пес лег и склонил голову набок, и снег в глазах у него осел, в одном – на Эйфелеву башню, а в глубине другого – на Золотую пирамиду, и дал он солдату открыть сундук и набить карманы векселями.

Вот те на. Векселя. Придется ему, что ли, изображать кого-то, чтобы получить по ним деньги? Всю жизнь ему, что ли, мотаться в костюме из акульей кожи от должника к должнику и вытрясать из них долги? Это ж прям работа, а не волшебство, но все же путь к деньгам, хоть и извилистый. Солдат глянул на учтивого пса. «Твоя взяла», – сказал солдат, но карманы векселями все-таки набил. Пес башкой покачал, и внутри у шаров пошел снег и осел на Статуе Свободы и Великой китайской стене, видимой словно бы издалека. Но тут громадные песьи веки смежились, и свет померк.

Солдат растерялся и рассердился, почуял, будто его предали. Впотьмах запаниковал. Потянулся было подергать за веревку, собрался уже подняться да высказать все ведьме, но тут келья посветлела – на сей раз снизу, тугими веерными столбами, как из-под тени взлетающего самолета, и вздыбился перед ним пес еще громадней, еще син'eе; этот пробудился бурчливо ото сна, зевая и потягиваясь, здоровенные лопатки зашевелились будто горы во времени, а глаза огромные, все равно что купол у капитолия, и волшба светилась из-под век, а те поднялись – и света прибавилось. Этот пес был такой великий, что голова его уперлась в свод, но и келья точно раздалась вся, чтобы вместить его и глаза его, и солдата пробрало дрожью до самых сапог. Ум у него опустел, и лишь по счастливой – или божественной – случайности моргнул он.

Пес сторожил драгоценности, которые солдату еще только предстояло заложить, и все же так на них глядеть красиво, и столько в них историй про края, откуда они родом, золотые иконы, на некоторых – стихи или имена семей или предков их на бесчисленных языках и символах. Браслеты и броши, часы и запонки, отголоски довольных людей за ними, хороших времен, о каких рассказать не грех, утоленных страстей. Всё вещи, какие люди хотели себе, создали или получили.

Вытряс солдат векселя и увешал себе шею и руки драгоценностями. Наваливал их на себя кучами – вещицы отделанные, отдельные, так, чтоб человек сквозь них сиял. Что-то было такое в их весе у него на голой шее, тяжесть, потянувшая к земле его члены, – почуял он свое величие, ощутил, каково это – владеть всем этим, наследовать всем. Одна вещь затмевала другую, и все они будто стали одинаковые – пряди стольких жизней, и, пусть лишь на миг, солдату помстилось, что любая такая жизнь могла быть его.

Что он рассчитывал обресть в конце пути?

Объятья матери или смерть ее?