Мать-мачеха

Вопрос обсуждался в высшей степени невинный: как бы повеселее провести новогодний вечер. Ну, там… директор сделает доклад — это само собой разумеется. Ну, там… надо пригласить студентов из смежных вузов. Из театрального, из консерватории, из ВГИКа. Гости, конечно, выступят. Получится замечательный концерт. Конечно, и наши не останутся в стороне, почитают стихи. А все же придумать бы еще что-нибудь. Какие-нибудь этакие увеселения. Тогда встал Игорь Ольховатский, вдохнул полные легкие, как делал всегда, прежде чем поведать миру какое-нибудь из своих «бессмертных» изречений. И вдруг предложил забавную вещь:

— Да что мы все капустник да капустник! Не хватало еще «почты». Вешать на грудь пошлые бумажные номерки. Давайте подключим к совещанию наши мозговые извилины, я уверен, что наше серое вещество на что-нибудь да способно. Я лично предлагаю следующий номер: пусть каждый из нас сделает по крохотной книжечке. Два-три лучших своих стихотворения. Сшить нитками три листика бумаги. В новогодний вечер мы устроим веселый аукцион. Эти книжечки будем продавать с молотка. «Дмитрий Золушкин. Книга «Железное корневище». Три копейки. Кто больше?» — «Пятачок». — «Семь копеек». — «Семь копеек раз, семь копеек два». — «Гривенник». — «Пятнадцать копеек». — «Пятнадцать копеек раз. Продано». — «Зина Стольникова. «Поцелуй на бруствере». — «Три копейки раз. Три копейки два…» Я думаю, и нам самим на память о юности и особенно нашим гостям будет приятно купить два-три моих стихотворения.

Хотя конец речи получился не очень складным (насчет именно «моих» стихотворений), все же идея сама по себе была живая. Вот почему, когда Володя Бабочкин поглядел на Дмитрия и спросил:

— А как думает товарищ Золушкин? — Митя с удовольствием встал, чтобы высказаться:

— Думать нечего. Надо поддержать инициативу.

— Гм, гм… — вроде бы поперхнулся кто-то сзади.

Митя оглянулся и увидел, что сзади, у дверей, на краешке стула сидит Михаил Иванович из партбюро. Он-то именно и поперхнулся во время непространной речи Золушкина. Ну, поперхнулся и поперхнулся человек, подумаешь, какое дело. Однако Володя Бабочкин долгим выразительным взглядом поглядел Михаилу Ивановичу в глаза и что-то, значит, понял во время этого многозначительного глядения, потому что вдруг встал, словно принял важное решение, и стал говорить:

— Товарищ Ольховатский предложил нам подключить к совещанию наши мозговые извилины. Но, мне кажется, сам он, выступая, их-то именно и не подключил. Это что же предлагает нам товарищ Ольховатский? Кустарщину, самовольщину, «Самсебяиздат». А кто будет редактировать эти рукописные книжечки? Или, может быть, товарищ Ольховатский желает обойтись без редактора? Без редакционного, значит, наблюдения и контроля? Получится, значит, нелегальная вроде бы литература? И мы сами же с благословения комитета комсомола будем ее распространять?

Получилось, что Игорь и Митя вскочили одновременно. Но Володя Бабочкин первое слово дал Дмитрию.

— При чем тут редактор и редакторское наблюдение? Контрреволюцию, что ли, мы собираемся распространять? Наши собственные стихи. А если очень боязно, можно составить книжечки из стихов, которые были в печати, то есть прошли, значит, это редакторское наблюдение. Почти у каждого найдется по два-три таких стихотворения.

— А у кого не найдется? — вклинился тихим, но железным клинышком голос Михаила Ивановича. Его, как видно, начало раздражать упрямство Золушкина.

— Во всяком случае, найдутся стихи, печатавшиеся в нашей стенной газете. Дело официальное и чистое, как слеза.

— Одно дело стенная печать. Другое — книга. Стенная печать остается в наших стенах, а кто мне скажет, в чьих руках окажется книга послезавтра?

Володя Бабочкин начал говорить о бдительности, об ответственности работников идеологического фронта, о капиталистическом окружении, о происках врагов.

В перерыве Дмитрий и Игорь отошли в сторону покурить. Даже не то чтобы отошли, но как-то остались в стороне одни, вроде как заговорщики. Володя Бабочкин подошел к ним и тихо сказал Дмитрию:

— Пойдем, мне надо сказать тебе два слова.

Значит, Игорь оставался теперь один со своим аукционом.

Михаил Иванович тоже оказался в той комнате, куда пригласили Золушкина. Он-то и начал разговор:

— Ты что, ослеп? Не видишь, к чему клонится дело? Не понимаешь, зачем ему нужен этот аукцион?

— Да что в нем плохого?

— А то, что Ольховатский со своим характером в два счета организует некоторых ребят, да и без всякой организации, в силу стихийной солидарности с ним, они взвинтят цену на его книгу, ну, и еще некоторых. А вот, к примеру, его, — Михаил Иванович кивнул на Володю Бабочкина, — никто не захочет купить и за три копейки.

— Дело не в моей книге, — обиженно и весь передернувшись, возразил Бабочкин. — Но можем ли мы допустить, чтобы мнение о тех или иных стихах, о том или ином студенте зависело от случайностей аукциона?

— Да ведь игра же. Новогоднее развлечение.

— Не игра, а политика. Странно, что ты не хочешь этого понять. И мы этого не допустим. Рекомендуем тебе подумать.