Мать Печора

Идти вдоль берега тоже не больно сладко: то в кусты такие заскочишь, что не знаешь, как оттуда и выцарапаться; то в глину забредешь и сапоги там оставишь, а пока достанешь, вся в ней упачкаешься; то на ручеек выйдешь да пока брод найдешь — не одну версту ногами вымесишь.

Зовет нас Спиридон и показывает на берег.

— Волчья свадьба, — говорит, — здесь была.

Сырой песок вдоль и поперек был разрисован следами волчьих лап. Как большие печати наставили на песке волки. Кое-где можно было заприметить и следы волчицы, круглые, как следы большой собаки.

— Сотня их, что ли, тут свадьбу праздновала? — спрашивает Спиридона Ия Николаевна.

— Зачем сотня, — говорит Спиридон. — Одна волчица и пять-шесть волков. До той поры они грызутся, тюка самый здоровый всем шкуры продырявит и прочь отгонит.

Спиридон не врал: дождем к песку прибило клочья волчьей шерсти.

— Не приведи бог эту свадьбу человеку встретить, — говорил Спиридон, — загрызут. Бесятся они, дьяволы, в эту пору. Укусит такой пропадешь.

Хоть мы и не знали, куда подалась волчья свадьба, а идти надо. Шагает начальница и сквозь кусты по берегу и в стороны по ручьям, а мы за ней. Разбредемся неподалеку, чтобы голос слышно было, побродим, посмотрим и опять сходимся. Спиридон все какой-нибудь камешек тащит, то ноздреватый, то с рубежками, то завитушками. А я несу камни с ракушками. Ракушки были разные: и колечки, и коробочки, и петушки, и винтовые, как улитки, только большие. Ия Николаевна одни в сторону бросает, другие в бумажку завернет, надпись надпишет и в мешочек завяжет — для Москвы. И опять вперед бежит.

Так шли дни за днями: мы по берегам, ручьям да сопкам версты просчитывали, а Леонтьев с Сашей реку промеривали. Как ни било течение лодкам в нос, а наши бурлаки, видно, решили его переупрямить. Когда пять верст, а когда и три проплывут за день, а все вперед пробиваются.

Беда ни поры, ни времени не спрашивает. Считанные дни до холодов остались, а пришел день — и к нам беда заглянула.

Заболела у Саши раненая рука. Сначала вокруг раны закраснело, как огонек в кости загорелся. Парень руку поднять не может. Пришлось в воркутинскую лодку посадить Спиридона, а нам с начальницей бечевой ее тянуть. Иногда в лямку впрягался и Саша.

— Руки, — говорит, — сдали, так хребет выдюжит.

Над тундрой стоял листопар. Воздух теплый, а сырой. И душно и тепло; в такую погоду и человеку, и зверю, и птице, и дереву спать хочется. Лист на кустах сжелтел, как солома.

В те дни, когда мы Сашу выручали, начальница одна ходила по берегам и по тундре.

В тундре не всякий мужик с ружьем в одиночку пойдет, а начальница одна, без ружья, идет — не страшится. Берегом она идет, на осыпь глянет и как книгу читает: что и когда здесь было, что от тех веков осталось и какую полезность здесь человек откопать может.

А ночью проснешься и видишь — сидит начальница, над картой наклонилась и пальцем лоб сверлит.

Глядя на Сашино нездоровье, Ия Николаевна сперва было приуныла, а потом и говорит:

— Сама лодку потяну, а куда надо доедем.

Той порой у Саши рука пухнуть начала.

Километрах в сорока от устья Сарамбая встали мы на долгую стоянку: начальнице нужно было пройти вдоль какой-то речки, что выбегла здесь в Сарамбай, и дойти до озер, из которых она начало брала. Саша лежал в палатке и стонал.

Подойду я к нему, подсяду у изголовья, спрашиваю:

— Тяжко, Сашенька?

— Не говори, Романовна, тяжко.

— Перенатужил ты, — говорю, — свою руку. Кто его знал, что у нас олени сбегут и что вам с Николаем Павловичем за все стадо отдуваться придется…

Только я оленей помянула, а они легки на помине. Леонтьев в палатку влетел, кричит:

— Олени пришли!

Выскочили мы все, даже Саша поднялся, — и глазам своим не верим: на другом берегу Сарамбая едут с угора к реке две упряжки. На одной сидит Петря, на другой — Михайло. Леонтьев навстречу им на лодке выехал.

Когда пристали они к нашему берегу, расцеловались мы с ними, как с родными, не знаем, чем угощать, о чем спрашивать.

— Зубатый не пришел, — говорит Петря. — Видно, знает, что я ему бока хореем обломал бы. Это все он, черный дьявол, подстроил. Кабы не он, не убежали бы олешки.

— Олешки до колхоза добежали, — торопится сказать Михайло.

— Все? — спрашиваем мы в один голос.

— Три десятка не дошло.

— Зубатый тут, опять он виноват, — волнуется Петря. — Продал он их где-нибудь, из-за этого и стадо разгонял.

В самом деле, мы потом не один раз слышали в тундре, что Зубатый догнал наших оленей, отколол от стада два или три десятка и где-то их продал. Видно, того он и добивался, чтобы олени убежали. Экспедиции пришлось потом платить колхозам и за десяток оленей, погибших от комаров, и за всех пропавших.

— На чем же вы приехали? — спрашивает Ия Николаевна.

— Вы нас ведь не без оленей оставили, — отвечает Петря. Только трое сдохло, остальных всех отходили. Нарты снова сколотил, а когда все сроки вышли, съездил за Михайлой, и вот приехали.

Начали мы к чуму собираться — пригласил нас к себе Михайло в гости.