Мать Печора

Саше ехать болезнь помешала, начальница работой отговорилась, собралась я, Спиридон да Леонтьев. Мы со Спиридоном за настоящих седоков ехали, а Леонтьев от саней к саням по очереди перебегал, на полозья вставал и за спины наши держался.

Оленей мы не узнали. Гладкие, бархатистые, рогатые, ретивые, они добежали до чума Михайлы — мы и оглянуться не успели.

С радостью нас встретила Татьяна. Угостила нас жареной олениной, напоила чаем.

Михайлов чум стоял на небольшой хребтовинке. Отсюда глазам открывался широкий вид на тундру. Неподалеку петлял Сарамбай. Докуда глаз видел везде озера, как зеркала блестели. На ближних озерах садились утки. Петря не вытерпел, попросил у Леонтьева карабин и пошел на охоту. А мы стояли как вкопанные и хотели забрать глазами всю тундру, всю ее ширину, всю ее осеннюю красу.

В стороне под облаком кружил ястреб: облетит круг, остановится, бьет крыльями часто-часто, держится на одном месте, как на нитке подвешен, и вскрикивает изредка-редко и отрывисто.

— Гусей высматривает, — говорит Спиридон. — Где гуси, там и ястреб первая примета.

И снова мы стоим, смотрим и молчим. И вся тундра молчит: ястреб улетел, а утки еще с ивана дня голос терять начали, а нынче и вовсе онемели.

— Краса неоглядная, — шепчет Спиридон. И лицо у него светлое да ясное, никакого лукавства не видно.

Петря принес целый ворох уток.

— Это крохали все? — спрашивает Леонтьев.

— Нет, — говорю, — вот это крохали, а это Михайловы однофамильцы валеи. Они крохалям за родных братьев сойдут, только мясо не сравнить.

— Которые лучше?

— Крохали, конечно.

— А как их отличить?

— Кто валея не понимает, ног да головы не знает, для тех он за крохаля сойдет. Голова у него и носом и перьем как у гагары: перье черное, нос длинный и вострый, а шея синеватая, с мелким, как пух, перьем. Ноги у валея, как у гагары, — будто тычки заткнуты в самый огузок, а не под брюхом, как у других уток. Ни гагара, ни валей из-за этого по земле не ходят, а ползают: крыльем да ножонками увечными перебирают и ползут.

Снова мы погрузили все свои пожитки с лодок на нарты и поехали оленями. Воркутинская лодка и та опять на санях поплыла. Только Леонтьев вел водной дорогой лодку Большого Носа и вез на ней Сашу. На нартах Саша ехать уже не мог: там так трясет, что и здоровым больно.

За два дня мы продвинулись на оленях далеконько. Леонтьев на пустой лодке с Сашей тоже не отставал.

Ия Николаевна со Спиридоном успевали и у Сарамбая берега оглядеть, и образцы взять.

По одной речке — звали ее Хорова-Юр-се — мы с начальницей два дня ходили. Дикими кустами шубницы и мелкоярника продирались мы вдоль этой речки, пока выбрались к гладким веселым местам, с солками и настоящим разлогом возле речки.

Встретили мы тут и пески и камни, насобирали много образцов — каждому по ноше досталось.

Когда мы вернулись к своей палатке, Саша был вовсе плох. Уже сутки как его жар палил.

Леонтьев нам по секрету от Саши говорит:

— Надо его куда-то везти. Если еще с неделю нарыв не прорвет операция нужна будет, а то пропадет парень.

— Куда, как не в Янгарей, — говорит Спиридон. — Тут до него верст полтораста. Там хоть медпункт и фельдшерица есть.

Леонтьев долго не думал, договорился с начальницей, уложил в лодку Сашу в спальном мешке, взял с собой хлеб и карабин, махнул шестом — да только мы их и видели.

И так тоскливо мне стало, что я всю ночь проплакала. Крепко всех нас работа сдружила.

Ночью, слышу я, дождь пошел. Поднялась, вижу — Ия Николаевна разбирает вчерашние образцы, заворачивает их в бумагу и что-то пишет в своей полевой книжке.

— Не спится, Романовна? — спрашивает.

— Дождь да темень, — говорю. — Где-то наши ясны соколы ночь проведут? Лето целое промаялись, а тут им маета еще прежней похуже.

— Справятся и с этой, — говорит Ия Николаевна. — Ребята упрямые.

Утром мы вышли из палатки, видим — дождь прошел, тундра посветлела, как в бане вымылась, а с кустов почти весь лист пропал.

— Лист дождем растит, дождем и снимает, — говорит Спиридон.

В последнее время Спиридон ходил, задумчивый и втрое меньше прежнего говорил. Как-то я его и спрашиваю:

— Что с тобой, Спиридон? Об женке, что ли, затосковал?

— Нет, землячка, зачем дорожному человеку тоску за плечами таскать! Другим я занят.

— Об чем твоя дума-то?

— Всегдашнее у меня. Как только из дому вышел да по белу свету отправился, падает мне в голову, что и все житье-то мое такая же путь-дорога. И видно мне здесь, на вольном ветру по доброму пути жизнь моя катится или на перепутье остановилась. Вот мне и есть о чем подумать.

Не сговаривались мы со Спиридоном, а об одном думали.

Наша путь-дорога не кончилась. Без наших лодочников поехали мы дальше. До поздней ночи ехали и никак не могли найти ягельного места, где бы оленей покормить. Снова Петря едет впереди. Встанет на нарты, долгий свой хорей кверху подымет, оглянет тундру продолговатыми глазами да как гаркнет:

— Э-гей!..

К полуночи доехали мы до ягельного места и разбили новую стоянку.