Мать Печора

Еще через три дня мы с Сашей уже ехали в Тундо-Юнко, а еще через два дня дождались Петрю. И чтобы больше в Янгарей не ездить, попросили Валю с нами ехать, проводить Сашу: медицинский пункт теперь у нас в отряде.

8

— Ну что же, давайте опять одной семьей жить, — говорю я. — А лодка у вас где?

— Бросили в Тундо-Юнко.

Спиридону это и не любо, ворчит:

— С умом была деревенька нажита, да без ума прожита.

Валя с первого взгляда мне понравилась. Всем она взяла — и плечом, и лицом, и молодостью своей. Заплетет она свои светлорусые рассыпанные волосы, косами, как венком, голову обовьет. Бело-розовое лицо — как картинка писаная: глаза голубые, задумчивые, щеки наливные, носик сухонький, с тонким переносьем. Одета она в приглядный цветной сарафанчик. И так он пристал к ней — как прикипел.

— В каком это лугу ты выросла? Под каким солнцем вызрела? — спрашиваю я Валю.

Спиридон и тот хлопнет ее по плечу и скажет:

— Эх, Валька! Сбросить бы мне годов сорок — не долго бы ты в девушках проходила.

— Я и не поглядела бы на тебя, — смеется Валя.

— Присушил бы. Нашептал бы да нароптал бы тайных да заповедных слов сама пришла бы.

— Ты небось и заговоров-то не знаешь! — подзадоривает Спиридона Леонтьев.

— На присуху-то? Как не знать! Читать начну, так и теперь любая девка-краля зашевелится.

На другой день оставили мы веселые берега Сарамбая и перешли в верховья другой реки — Талаты. Воркутинская лодка в последний раз забралась на нарты и проехала на легкой подводе. Шли мы новыми, незнакомыми местами. На болотах стояла самая ягодная пора. Низенькие кусты голубельника посинели от ягод. Морошка только что дошла до полного налива. Краснобокая брусника — самая поздняя ягода — тоже вызрела и стала темно-бурой. Если стояли мы на подсухом месте, на какой-нибудь горбовинке, у всех и щеки, и губы, и зубы были в синюю краску выкрашены.

— Как с медведем целовались, — смеюсь я. — Медведь, он ягоды пуще меда любит. В тундре голубель, в наволоках смородина — для медведя царь-еда.

— Врешь, — говорит Спиридон. — Забыла ты вот эту ягоду.

И показывает на бурую большую ягоду, крупную, как черная смородина. Я, верно, забыла про нее. А была девчонкой — не хуже медведя ее любила. Растет она на сухих, песчаных местах. Прямо из земли выходят четыре больших продолговатых зеленых листика. Летом между листиками зацветает желтенький цветок, а потом листики побуреют, и на месте цветка ягода вызревает. И зовут эту ягоду медвежья.

Над большими озерами утки да гуси подлетывали и кружили целыми семьями. В ту пору птица учит летать детей. Утята Да гусенята отстают от отцов и матерей, и тем приходится не торопиться: крыльем машут редко, летят тихо, с оглядкой. В это время хорошо их влет стрелять.

9

Узкая, но глубокая Талата вилась по тундре зачертями и завитухами, как звериный волочень. Когда зверь попадет в капкан, иногда он сорвет его с якорей и волочится вместе с ним по тундре, без ума от боли, крутится и петляет по кустам, оставляя глубокий след-волочень.

Устали мы за дорогу и ничем не отметили свое новоселье на Талате. На первой стоянке перегнал нас ненец из колхоза «Тет-Яга-Мал», по русски «Исток четырех рек». Сейчас он ехал зачем-то из Янгарея на Синькин нос.

Ненец поговорил о чем-то с Петрей, и заносят они в палатку какой-то сверток, а на свертке надпись:

«Тундра. Большеземельская экспедиция, рабочему Костину».

— Откуда это? С неба, что ли, свалилось? — удивляется Саша.

— Распечатывай — увидим, — торопит Ия Николаевна.

В свертке оказались бинты, вата, йод, марганцовка и все, что было нужно для операции.

— Откуда это? — спрашиваю я ненца.

— Из Янгарея, — говорит он. — Самолет из Москвы прилетел. Доктора привозил.

Вычислили мы с ним тот день, когда прилетел самолет. Получилось, что в Янгарее он был на другой день после отъезда Леонтьева с Сашей. Прилетал доктор, чтобы Саше операцию сделать, никого не застал, оставил вот эту посылку и улетел обратно. И в самом деле — самолет был послан из Москвы Севморпутем, хоть и позже срока: радиотелеграмма Леонтьева в дороге опоздала.

— Это Москва для Саши прислала? — догадывается Петря.

— Москва, — говорю.

— А что, Романовна, из Москвы это все один самолет летает?

— Что ты, Петря! — говорю. — Там самолетов большое стадо в небе пасется.

— Больше, чем наше?

— Сказал тоже: наше… Больше, чем стадо в «Кара-Харбее».

Саша стоит, молчит. И вдруг накинулся на Спиридона:

— Что же ты, седой черт, мне напевал? «Не полетят… Там тысячи гибнут… Где уж Сашке самолет!» И горячее на фронте время, а про меня, простого рабочего… Сашку Костина… на краю земли… помнят… — И Саша заплакал.

Спиридон молчит. И мне перед Сашей неловко: я ведь тоже со Спиридоном соглашалась. И стыдно мне за свою ошибку.

— Далеко мы заехали, — говорю я Саше. — Ведь края-то здесь полуночные. Когда с тобой болезнь приключилась, думала я тоже, грешным делом, что голоса нашего не услышат. А, выходит, ошиблись мы. У родной земли-матери долга рука на ласку.