Мать Печора

Выпил муж половинку, а пустую бутылку в меня бросил на кровать. Выпил муж с соседом и вовсе одичал. Сует мне в руки пятирублевый золотой.

— Иди, — говорит, — принеси еще. Не принесешь, в пух и прах разобью всю, вздоху не будет.

Виктор не выдержал, вскочил и закричал на брата:

— Ты ее не трогай, коли добра хочешь!

Муж обозлился, сам себя начал рвать, всю одежду сбросил, разделся донага и побежал на улицу. Думает, я побегу за ним, просить буду. Виктор взял тогда веревку, выскочил за ним да голого и начал веревкой одергивать. Прибежал муж со снегу в избу, оделся, забрался на полати и заснул.

И все спать легли. Виктор с невесткой умаются за день — крепко спят. А я дрожу, думаю, не простит мне муж, что не послушалась, подымется, зарежет либо задавит меня — никто и не услышит. У Лизаветы Пашковой дядя зарезал как-то ночью свою жену. А ведь и жили-то хорошо. Вот я и дрожу, спать не сплю, все слушаю — не пошевелится ли муж на полатях. Как полати заскрипят, мне чудится, что это он слезает. Уж когда по-настоящему захрапел, успокоилась я.

Утром все встали, самовар согрели. Муж чай заварил, меня спросил:

— Не хошь чаю?

А я и того рада, что хотя спросил-то. И не хотела бы, да не смела сказать, что не хочу.

— Налей чашку, — говорю.

Всего и разговора у нас за весь день было. Он пущальницы из катушечных ниток для зимнего лова вяжет и молчит. Днем у нас ничего не готовлено было, а ему с похмелья есть нужно. Сходит в амбар — то сырого мяса, то сырой рыбы принесет поесть, а мне кусочка не дал. Вечером лег он ко мне в кровать. А я другие сутки лежу, лишний раз повернуться не смею: каждое место болит. Тут меня такая обида взяла! Разлилась я слезами горючими. А в уме думаю: была бы у меня над подушкой петля да могла бы голову поднять, так лучше бы задавилась тут на месте.

Утром Виктор принялся его ругать, трезвого:

— Пьяная ты рожа, дурак ты! Что ты, человеческого мяса захотел? Так ли надо с такой женкой обходиться? Далось дураку счастье в руки, а не умеет владеть. Этак человека искалечил. Добрый хозяин скотину так не бьет. Я смотрю да едва терплю. Пойду с заявкой в правление — тебя же, дурака, засудят за это. Добро бы пьяный был, выпился из ума, тогда не знаешь, что делаешь. А то — трезвый. Молодка, ведь трезвый он был?

Промолчала я сначала, не сказала. Посмотрю на мужа, думаю, сам сознается. А тот молчит. Виктор наступать стал на меня, чтобы сказала. Соскочил с лавки, малицу схватил.

— Пойду в правление, — говорит.

Я же его и уговариваю:

— Бога ради, Витя, не ходи. Зачем грех заводить?

Тогда Виктор остыл.

— Дура, — говорит, — трезвый тиранил, да еще прощаешь.

До весны кое-как прожили. Я себя только одной думой тешу: придет весна, брат на лодке приедет, и уеду я с ним. А муж нет-нет да опять какую-нибудь вину выищет: люди меня похвалят — неладно ему, пить да есть мне надо — тоже грех тяжкий, а если что в горло не лезет — надо есть, а то опять не угодишь, будет расправа. Глаза у меня были чуть не выстеганы, нос — чуть не оторван.

Не каждая бы живой осталась от того, что я за те два года вынесла.

13

Решила я наконец, что уеду. Мужней еды я есть не стала, все раздельно пошло. Друг с другом не говорим.

Брат Алексей приехал в Пустозерск, в гости к своему тестю. Обещал он мне, что когда соберется домой, и меня возьмет.

Люди стали поговаривать:

— От Федьки женка уезжает.

Уговаривают Федора соседи:

— Одумайся, дурак, живи по-хорошему. Поклонись жене, может быть, все обойдется.

Вот уж брат торопит меня, ждет в лодке:

— Погода тихая, поехали.

Пришла я за своим ящиком, откуда ни возьмись — муж. Додумался мне покоряться да извиняться. По-настоящему стал упрашивать. И целует, и говорит ласково, вину признает и прощения просит. Расплакалась я и осталась.

Вскоре мы с мужем на низ пошли, рыбу добывать. Ветер с моря потянул. Печора разыгралась. Подыскали мы становье на речке Мясничихе, остановились. Бегаем по берегу, чтобы разогреться. Разбежались мы с мужем друг другу навстречу, он слабей оказался, ноги подвернулись, он упал, и я на него. И надо мне было в шутку крикнуть:

— Куча горит, прибавку просит!

Люди засмеялись:

— Ох, Федор, тебя женка-то оборола!

Это ему за великую досаду показалось. Сдернул он ремень и начал меня пряжками хлестать. Не вытерпела я, побежала. Вскочила в лодку, по лодке на корму, с кормы на другой берег перемахнула. Часа два я там проходила. Назад не перепрыгнуть, муж не перевозит, а добры люди не в свое дело не мешаются. Все это надо было вместо меду проглатывать.

Все-таки на ловле мы с мужем будто и неплохо жили. Бечевой идем — я и за себя и за мужа лодку тащу: от него ждать подмены не приходилось. Он еще смеется:

— Пусть у нее подбородок-то опадет.

И верно, здоровенная была я в то время. От работы не плакала, работа плакала от меня. А все же лямка и другим-то бабам плечи растирала, хоть они попеременно с мужьями шли.

Всех обид моих не перечесть. Бывало работаешь, работаешь, а он и есть не дает. Хлеб гниет, плесневеет, в воду бросит или домой везет, а мне не даст. Сам чай пьет, а мне воду. Да еще из лодки дразнит:

— Маремьяна Романовна, чайку не хочешь?