Мать-Россия! Прости меня, грешного!

Качан вспомнил первейшую заповедь врача, слышанную не однажды от Владимира: «Плох тот доктор, если от беседы с ним больному не стало лучше». Шагнул вслед за врачом в коридор и не своим голосом проговорил:

— Похоже, вы забыли первую заповедь врача: словом своим ободрять, а не огорчать.

Лицо молодого врача зашлось румянцем, он в растерянности повёл плечом:

— Что вам угодно? Что я такого сказал больному?

— Вы напомнили пациенту, что ему сто лет. А он что же — без вас этого не знает?

Доктор пошёл к машине. Два дюжих парня, вышедшие из дома чуть позже, задержались на крыльце, один из них сказал Борису:

— Он всегда так: если больной старый, так он с кислой миной заметит: «Что вы хотите — возраст!..» Мы — студенты Мединститута, нас учат: «старости не обязательно сопутствуют болезни, и незачем упрекать человека возрастом».

Студенты ещё постояли с Качаном с минуту, и тот, что молчал, заметил:

— А старикан у вас — сила! Смотрит на нас и, должно быть, думает: «Хотел бы я на вас поглядеть, когда вам исполнится сотня».

Наталья тем временем дала Ивану Ивановичу выпить сердечных капель, затем вынула из сумочки красиво упакованную баночку, сказала:

— А ещё, дедушка, я купила вам последнее заграничное средство — финскую мазь. Расстегните-ка рубашку, я натру вам грудь.

Иван Иванович повиновался; он и вообще, как заметил Борис, ни в чём не прекословил Наташе, и в её присутствии чувствовал себя легко и свободно. Втирая мазь, Наташа приговаривала: «Вам и капли помогают хорошо, а теперь у нас есть ещё и мазь — самая лучшая,— вы теперь, дедушка, чуть что, так мазью вот так... боль-то и отступит. А там, глядишь, и совсем перестанет болеть ваше сердце. Незачем ему болеть — сколько лет не болело, а теперь вздумало.

— Ах, Наташенька!.. Врач-то вон говорит, сто лет — не пустяк, пора и болезням приспела.

— Глупости врач говорит! На Кавказе люди чуть ли не по двести лет живут, а у нас, в России, воздух, что ли, хуже? Или крепости мы другой! А мы вот, дедушка, возьмём да и побьём рекорд долголетия! Вы только боль гоните от себя. Чуть что — капли выпейте, а то вот мазью... Мой сосед, большой учёный доктор, говорит: боль сердечную и головную надо снимать. Я вот молодая, а и то, иной раз, голова разболится — я тогда чаю свежего заварю и с мёдом выпью. И, представьте,— она посмотрела на сидевшего за столом Бориса,— проходит. Я и вам советую: чай пейте. Помогает.

Глядя  в  глаза  старика,  улыбнулась  и  ласково  этак  заключила:

— А всего лучше — не болеть ничем.

Застегнула рубашку, поправила воротник Ивану Ивановичу, сказала:

— Вот и хорошо, и не болит у вас ничего. Верно ведь — не болит?

И, не дождавшись ответа, подошла к плите, зажгла конфорку. Два пустых ведра подала Борису:

— Вода на усадьбе — вон, под сливой.

Качан с радостью пошёл исполнять поручение. И то, что ему нашлось дело, и то, что Наташа обратилась к нему по-свойски, по-домашнему,— всё казалось Борису чрезвычайно уместным, удачным, заполняло его до краёв счастливым возбуждением. Тёплое, почти родственное чувство испытывал он и к деду. Борис не совсем понимал природу отношений Наташи и Ивана Ивановича — не внучка же она ему! И он не мог без умиления,— почти восторженного! — наблюдать за тем, как она его лечила, какие тёплые, нужные слова находила в утешение.

Наташа здесь открылась ему с новой стороны,— щедрая, женская, материнская доброта, соединённая с нежностью молодого, неуставшего сердца, врожденный такт и деликатность, изящество жестов, врачующая мудрость слов — и во всём, в каждом движении какая-то одухотворённая интеллигентность и магическое обаяние. «Наверное, такими должны быть врачи,— думал Качан, стоя у крана.— Педагоги — тоже, и вообще... все люди».

Возвращаясь в дом с полными вёдрами, он чуть не вслух и с удивлением говорил себе: «Я встретил идеал человека!»

Какой-то дальний, едва слышимый голос из глубин его сознания с ехидным злорадством говорил: «И ты бы мог быть таким, а ты совсем другой, и тебе никогда не преодолеть пропасть, разделяющую тебя с Наташей».

С интересом и пристрастием наблюдал Борис за тем, как и что выставляла на стол Наташа. Вначале в центре стола появилась большая из цветного стекла ваза с яблоками, затем выставлялись другие вазы и вазочки поменьше; с красной рябиной, с рябиной черноплодной, с яблочным повидлом, с облепихой. В двух сосудах с удобными лейками появился мёд: один темный и жидкий, другой жёлтый и густой. В соломенной корзинке аккуратно лежали тоненькие ломтики белого и чёрного хлеба, сухари и баранки.

Иван Иванович молча наблюдал за Наташей и лишь изредка едва заметно покачивал головой, видимо одобряя её действия. И по тому, как уверенно открывала Наташа дверцы шкафа, находила нужные предметы, Борис заключал, что человек она здесь свой и действует не хуже хозяйки.

— Будем пить чай. Садитесь.

Подошла к хозяину:

— Вам, дедушка, помочь?..

— Спасибо, доченька. Мне полегчало. Будто и не было ничего.