Мать сыра земля

— Нет. Не довел, — он вскидывает глаза и на этот раз смотрит мне в лицо. — Я был серьезным противником, но победить мне бы никто не позволил. Они знали, что на выходе из следственного изолятора Стасю Серпенку встретит толпа адвокатов, независимых экспертов, журналистов и фотографов. Никто не позволил ей выйти оттуда.

Он снова сделал ее заложницей в своей войне. Возможно, на этот раз невольно. Исходя из тех самых благих намерений, которыми мостят дорогу в ад.

Стася Серпенка улыбается — искренне и открыто.

— Дядя Лео совершенно прав. Вы напрасно ему не верите. Я действительно была счастлива. И если в первые дни на меня иногда накатывало отчаянье, то с каждым днем я боялась самой себя все меньше и все сильней верила в себя. Неужели вы не понимаете, что отдать жизнь за любимого человека — это прекрасная участь? Я победила, понимаете? Я их победила!

— Послушайте, вы же никогда не интересовались политикой, вы не считали себя защитницей правого дела.

— Мне хватало того, что таким защитником был Макс. Если он за что-то боролся, это не могло быть неправым делом. Если он считал, что эти документы должны уйти к Луничу, значит, это было правильно! Я чувствовала себя счастливой, я знала, что он переживает за меня, я в глубине души верила, что он спасет меня. Это наивно, конечно, но я верила. Мне нужно было верить во что-то такое, очень хорошее… Я боялась только одного: что я никогда больше его не увижу. Я жила в какой-то беспрерывной грезе, в осязаемой мечте. Возможно, это от наркотиков, от перенапряжения, от боли. Я научилась отключаться от реальности, слишком быстро научилась, мне это было необходимо, чтобы все это выдержать. Я представляла себе, что Макс держит меня за руку, и я чувствовала тепло его руки. Мы бродили по цветочным полям, купались в прозрачном море, говорили и целовались. И умерла я счастливой. Я не разглядела собственной смерти, мне сделали какой-то укол, и я не понимала, что происходит. Я из одной грезы попала в другую, только и всего…

Она лжет. То ли мне, то ли самой себе. Она продолжает цепляться за иллюзию, за грезу, потому что без этой иллюзии ей придется смотреть на неприкрытую грязь этого мира, видеть которую она не готова даже теперь; ей придется вспоминать чужие потные руки на своем теле и несвежее дыхание на своем лице, отчаянье и ужас зверька в руках живодера, струйку слюны на безвольно упавшем подбородке, режущую веревку, стягивающую горло, и бесконечную невозможность вздохнуть. А может, вода реки Леты избавила ее от этих воспоминаний и в подарок оставила цветочные поля и прозрачные морские волны?

Макс спустился в подвал, когда Моргот наливал чай, — он редко пил чай за столом, обычно забирал кружку к себе в каморку. Мы еще не легли, но уже умылись на ночь и скакали на кроватях — угомониться сразу нам всегда было трудно.

Дверь скрипнула, Моргот оглянулся и замер с кипящим чайником в руке, мы же, не очень разглядев лицо Макса, вытянулись по стойке «смирно» и подняли кулаки. Наше «непобедимы» на этот раз прозвучало осмысленно и гордо: после признания подвига Бублика Морготом мы считали себя непобедимыми. Макс обвел нас мутным взглядом и тоже поднял кулак — нехотя и неуверенно.

Моргот грохнул чайник на стол, тряхнул рукой и выругался шепотом. Макс прошел к столу, сел, чтобы не подпирать головой потолок, и, посмотрев на Моргота снизу вверх, сказал:

— Ее убили.

Моргот отодвинул чайник в сторону, достал из кармана пачку сигарет и молча закурил.

— Ты слышишь? Ее убили, — повторил Макс.

— Ты хочешь, чтобы я что-нибудь сказал? — я бы не назвал голос Моргота сочувствующим. Впрочем, утешитель он был неважный.

— Да.

— От глупости нет лекарства.

— Спасибо.

— На здоровье, — Моргот затянулся и помолчал, медленно выдыхая дым. — Макс, то, что я вышел оттуда, было чудом. А вообще-то чудес не бывает.

— Я знаю. Но она же ничего не знала! Совсем ничего! За что, Моргот? Зачем они это сделали?

— Я полагаю, Лео Кошев подготовил толпу экспертов с фотоаппаратами, призванных подтвердить применение пыток консультантами западных спецслужб. А также толпу адвокатов, убедительно доказавших, что это дело не имеет отношения ни к международному терроризму, ни к доморощенному.

— Почему он не сделал того же самого, когда отпустили тебя?

— Потому что у меня на лбу было написано, куда я его пошлю. И потом, мои фотки не тронули бы до слез международную общественность, — Моргот снова медленно затянулся.

— Они сказали, что она сама… Что она повесилась ночью в камере.

— Они тебе соврали. В камере нельзя повеситься. Иначе я бы обязательно это сделал.

Макс помолчал, опустив голову, а потом спросил, совсем тихо:

— Моргот, скажи, как мне жить теперь?

— Я надеюсь, это риторический вопрос.

— У меня от нее вообще ничего не осталось. Ничего. Я даже не могу пойти на ее похороны!

— Да, я надеюсь, на это тебе ума хватит, — Моргот почему-то оглянулся на дверь.

— Послушай, ты знаешь знакомых младшего Кошева? Хоть кого-нибудь? — неожиданно спросил Макс.

Моргот опешил от этого вопроса и взглянул на Макса с подозрением.

— У Кошева очень много знакомых. Тебе какого?