Мать, тревога и смерть. Комплекс трагической смерти

Творческая жизнь. Противоположностью пессимистической установке по отношению к жизни является то, что можно назвать установкой творчества. Обе берут начало в тревоге перед смертью; но только одна из них является пораженческой, в то время как другая – утверждающая. (Я не имею в виду, что творческая деятельность есть ничто иное, как ответ на смерть.) Согласно описанию Choron (28), креативная установка состоит не в том, чтобы использовать дарованную жизнь для псевдо-эпикурейского погружения в чувственные удовольствия, а в том, чтобы жить полной жизнью. Он цитирует Гете, который верил в то, что для деятельного человека смерть теряет свой пугающий аспект, и что осознание своей смертности не оказывает парализующее воздействие на человека, а, наоборот, стимулирует его. Мы можем усомниться в том, насколько эффективной является творческая жизнь для преодоления тревоги, так как мы знаем, что сам Гете и многие другие исторические личности страдали от «танатофобии»[6]. Подобно религии, продуктивная жизнь может быть мотивирована потребностью избежать тревоги, но она не является лекарством. Даже если бы творческая деятельность в любой форме смягчала бы страх, сравнительно небольшое количество людей способно на нее, а простая активность – напрасна. Коллективное стремление к повышению благосостояния и удовольствиям, а также деятельность ради нее самой, – характеристика культур с высоким уровнем тревоги по отношению к смерти; в восточных культурах можно встретить большее принятие смерти и меньшую агрессивность. Более того, творческие усилия должны поддерживаться постоянно, и период творческого кризиса, ухудшение качества или нетрудоспособность способны привести к отчаянию.

Восхваление смерти. В эту категорию можно отнести романтические чувства – любовь к смерти, гимны, восхваляющие ее, радостное принятие ее, и так далее. Нет необходимости исследовать каждое чувство в отдельности, так как, после того, как мы уберем тот или иной из трех факторов: 1) избавление от страха перед жизнью или отвращение к ней, 2) ожидание рая, или 3) отрицание страха смерти (последний, несомненно, решающий), от первичного мотива почти ничего не останется. Выражаемые установки настолько далеки от единства, настолько нереальны, что могут рассматриваться как реакционные образования. Сами поэты-романтики обнаруживали страх смерти. Шелли (Shelley), который искал смерть (150), сказал «В человеке есть нечто враждебное небытию и смерти», а Китс (Keats), который «был наполовину влюблен в смерть, приносящую покой», также писал: «Когда страшусь, что смерть прервет мой труд … Тогда один на берегу вселенной стою, стою и думаю – и вновь в Ничто уходят Слава и Любовь.» Я не знаю, какая извращенность может заставить человека видеть «высшую красоту в красоте, которую обвиняют». (151) «Смерть и Любовь, подобно сестрам, были до такой степени схожи для поэтов-романтиков, что стали единым двуликим целым, исполненным разложения и грусти, и смертельным в своей красоте, – красоте, у которой чем горше вкус, тем сильнее наслаждение». Но я знаю, что «агония» романтиков неискренна. Я согласен с Сhoron (28), что такие установки отражают неспособность взглянуть в лицо реальности, и та часть реальности, к которой невозможно повернуться лицом, и есть сама смерть. Я также не верю радостному принятию смерти потому, что жизнь вознаграждает (152); жизненные радости (и горести) призывают нас к жизни.

Не следует смешивать любовь к смерти и смерть в качестве любви. Многие женщины воспринимают смерть в роли возлюбленного, а акт умирания становится для них осуществлением акта любви. Можно считать искренними строки Elizabeth Barret Browning из ее Португальских Сонетов:

«Догадайся, кто держит тебя в объятиях?»
«Смерть» – отвечала я; но прозвенел
серебряным звоном ответ:
«Нет, не Смерть, а Любовь».

Смерть также может быть актом милосердия, – не просто прекращением страданий, но как представляет себе это Thomas Wolfe (153) в следующих строках: