Мать, тревога и смерть. Комплекс трагической смерти

Spitz (208) убежден, что младенческий гнев есть ничто иное, как проявление фрустрации инстинктивных потребностей, является одной из форм общения и не носит защитного характера. Эту точку зрения можно оспорить. Даже плод реагирует на угрозу, а младенец обладает сверхъестественной способностью выявлять враждебные установки матери (см главу 4). Угроза соотносится не только с отсутствием удовлетворения потребностей, но и с опасностью активного уничтожения. Возможно, за всеми депривациями и угрозами кроется страх трагической гибели. Частично это можно отнести за счет младенческой беспомощности и неразборчивости, но я думаю, что в большей степени страх отражает вполне реалистичную оценку враждебных сил, направленных против ребенка. Многое из того, что можно назвать «депривациями» ребенка, вызывается материнской враждебностью, которая находит типичное выражение в побуждениях искалечить или уничтожить. Младенец «знает» об этих материнских побуждениях, даже если они подавляются и существуют наряду с осознанной установкой любви и заботы. Гнев, в таком случае, является защитной реакцией, примитивным выражением стремления к жизни. Он означает контратаку на угрожающий объект и служит для того, чтобы уменьшить чувство беспомощности. Если мы проследим превращение гнева в ненависть, то возникнет еще меньше сомнений в его защитном характере(209). Ненависть отражает конфликт между эго и интернализованным объектом, и именно по этой причине существует тенденция приписывать огромный статус и силу внешнему объекту, часто сопровождающаяся ощущением, что существование зависит от этого объекта. Ненависть питается обидами и ищет возмездия и, соединяя таким образом прошлое и будущее, она устанавливает чувство целостности, которое может быть использовано и как защита, и как основа для отношений, и как сущность чьей-либо индивидуальности. Это определение соответствует самой простой форме материнско-детских отношений – враждебной зависимости.

Таким образом, мы приходим к представлению, противоположного тому, с которого мы начали: образ плохой матери основывается на подлинном патогенном влиянии, происходящим из установок, импульсов и действий со стороны матери. Это утверждение можно уточнить, если принять во внимание случайные травмы и то, что ребенок приписывает матери все внутренние стимулы, вызывающие неприятные ощущения, – но только на ранних этапах младенчества, потому что очень скоро реакция ребенка на раздражители и депривации начинает обуславливаться тем типом отношений, который существует у него с матерью. Если чувство защиты, исходящей от доброго, заботливого, всегда присутствующего рядом в случае необходимости человека усиливается, то ощущение беспомощности компенсируется верой в силу своего защитника, и вызвать у такого младенца страх или гнев уже не так легко. Напротив, если младенец ощущает неуверенность в том, что его опекают, или является объектом отвержения или враждебности, то его природный страх не ослабевает, и он может показывать возрастающую пугливость, усиливающуюся реакцию гнева и любые другие защитные реакции, на которые он способен. Младенческое поведение очень точно отражает качество материнской заботы.

Родительская жестокость. Тема насилия над младенцами и детьми рассматривается в работе «Страх быть женщиной» (1), и, если кого-то интересует современная библиография, то он может обратиться к перечню ссылок, подготовленному Национальной Медицинской Библиотекой (210). В этой книге я хочу подчеркнуть некоторые моменты. Если бы «синдром избиваемого ребенка» состоял только из тяжелых увечий и встречался бы редко, то его можно было бы рассматривать относительно проблемы страха смерти у некоторых людей, а не как общий источник происхождения этого страха. Но во всех своих видах, от строгой дисциплины, до садистского убийства насилие над ребенком, во всяком случае, в нашей культуре, встречается достаточно часто, чтобы считаться всеобщим фактором.