Мать ветров: рассказы

В таких размышлениях я прошел улицу, начинающуюся от станции Чёрч Гейт, и вышел на площадь Юниверсити Граунд. Я намеревался пересечь площадь и подойти к зданию большого телеграфа, помещающегося на другой стороне площади, а оттуда пройти к базару. Однако, переходя площадь, я увидел группу мальчиков, сидящих в маленьком сквере на углу площади. Они сидели в кругу на траве, хлопали в ладоши и пели:

Я в тебя, ты в меня,
Оба мы влюблены…

Один из мальчиков, зажав в коленях деревянный ящик, отбивал на нем дробь, как на барабане, другой пытался извлечь звуки из деревянной флейты. Все они покачивались в такт песне и пели.

— Кто здесь у вас в кого влюблен? — спросил я, подходя поближе.

Дети перестали петь и с минуту внимательно меня разглядывали. Я не знаю, каким я кажусь людям, однако с первой же минуты они обычно проникаются ко мне таким доверием, что начинают считать меня чуть ли не самым близким другом. Они охотно раскрывают передо мной свою душу и изливают все горе и печаль своего сердца. В моей одежде и внешности нет ничего примечательного. Самое обыкновенное лицо, на котором вы не увидите и следа высокомерия, напыщенности и тщеславия, свойственных людям, носящим дорогие костюмы. Я ношу самые обыкновенные сандалии, рубашку и брюки из грубой материи. Правда, рубашка обычно бывает грязной на спине. Происходит это по двум причинам. Во-первых, дома я сплю на полу, а во-вторых, не могу избавиться от дурной привычки прислоняться спиной к стене, когда я сижу. Кроме того, в моей жизни встречается больше грязных стен, чем чистых. Рубашка, как правило, быстрей всего изнашивается на плечах. И вы часто сможете увидеть там заплаты. Эти заплаты, как известно, призваны соединять между собой края образовавшейся прорехи. Люди часто пытаются стянуть края порванной одежды, так как не каждый может пришить розу к черному платью. Ведь между двумя этими видами шитья существует огромная разница, не так ли? В мире нет двух людей с абсолютно одинаковой внешностью. Ежедневно я вижу в Бомбее разные лица, сотни тысяч людей с разными лицами, однако заплаты на плечах у всех у них одинаковы. Сотни тысяч заплат тщетно стараются стянуть края старых жизней.

Один критик, прочитав мои произведения, сказал: «Я не увидел в них ни одного человеческого лица!» Да, я признаю за собой этот недостаток. Я почти не показываю лица своих героев, я рассказываю об их жизни, борьбе, об их повседневном труде, без чего не может быть создан ни один правдивый социальный роман, ни одна повесть, ни один рассказ. Поэтому меня всякий раз охватывает чувство радости, когда люди принимают меня за клерка, продавца старой мебели или торговца расческами. Никто еще до сего времени не принял меня за министра или за жулика. Поэтому я рад, что сотни тысяч маленьких людей принимают меня за равного, быстро сходятся со мной без всяких официальных формальностей и смотрят на меня, как на своего друга.

Здесь произошло то же самое. После недолгого изучения моей персоны мальчики улыбнулись, и один из них сказал:

— Подсаживайся к нам, брат, и, если хочешь, пой вместе с нами.

Сказав это, высокий худенький мальчик вновь обратился к своему деревянному ящику, а все остальные начали петь:

Я в тебя, ты в меня,
Оба мы влюблены…

Но вот высокий мальчик отбросил ящик и обратился к товарищу, который сидел, скорчившись и пригнув голову к коленям:

— Эй, Мадхубала, а ты почему не поешь?

Мадхубала поднял голову. Лицо его было далеко не так красиво, как у знаменитой киноактрисы Мадхубалы. Правая его щека была изуродована шрамом, который пересекал щеку от подбородка к виску. На лице отчетливо выделялись рябинки оспы. Его маленькие глаза на круглом лице напоминали две черных узких щелки. Облизнув пересохшие губы, он сказал:

— Отстань от меня! У меня живот болит!

— Опять ел иранский плов, балда?

— Ел, — со вздохом признался Мадхубала.

— Зачем?

— Что поделаешь, сегодня я вычистил только четыре пары ботинок.

Второй мальчик, который казался старше всех — на его верхней губе и подбородке уже пробивался темный пушок, — почесав нос, обратился к Мадхубале:

— Ступай, Мадхубала, побегай вокруг площади. Вставай, вставай, я тоже пойду с тобой. После двух кругов живот перестанет болеть.

— Да отстаньте вы от меня!

— Вставай лучше сам, а то я подниму!

— Право, Кокку, оставь меня, мне уже лучше!

— Вставай, говорю, подлец, ты нам только песню портишь!

Кокку поднял Мадхубалу и потащил его к площади. Сидевший рядом со мной мальчик сказал, почесав в затылке:

— Черт знает что получается, поешь иранского плова — плохо, не поешь — тоже плохо!

— Что ты говоришь, брат? — вмешался я. — Иранский плов очень вкусная штука, как может от него болеть живот?

Все мальчишки покатились со смеху. Один из них, на котором была изорванная в клочья рубашка и короткие штанишки и которого, как я еще раньше слышал, называли Кульдип Каур, сказал, обращаясь ко мне:

— Да ты, видать, никогда не ел иранского плова?