«Я выберусь отсюда любой ценой, даже ценой жизни, – пусть расстреляют как дезертира, если сумеют поймать. Кажется, война уже началась, первые французы появились по другую сторону границы, и мы тут же скосили их одной-единственной очередью из пулемета – я, я скосил, капитан отдал приказ, и я начал стрелять.
Вероятно, это все и впрямь вскоре кончится, но для меня уже поздно, руки мои в крови, и я знаю, что никогда больше не стану делать то, что сделал: я не пойду с моим батальоном на Париж, о чем все тут так оживленно толкуют. Я не пойду с ними. Не смогу радоваться нашей неминуемой победе. Мне кажется, что все это – безумие. Чем больше я думаю, тем меньше понимаю, что происходит. Никто ничего нам не объясняет, полагаю, все дело в том, что никто не знает ответов на наши вопросы.
Ты не поверишь, но у нас тут есть почта. Я мог бы отправить это письмо прямо отсюда, но тогда оно попадет прямиком в лапы цензора. Я пишу тебе не для того, чтобы сказать, как я тебя люблю, – я уже не раз тебе об этом говорил, – и не для того, чтобы расхваливать отвагу наших бравых солдат, – об этом без умолку говорит вся Германия. Это письмо – мое завещание. Вообрази, я пишу его под тем самым деревом, где полгода назад ты мне сказала «да». Помнишь, какие мы строили планы? Твои родители помогут с обзаведением, я найду для нас домик с комнаткой, которая станет детской для нашего – уже заранее обожаемого – первенца… и вот я на том же месте три дня подряд рою окопы, весь в жидкой грязи и в крови пяти или шести незнакомцев, в жизни не сделавших мне ничего дурного! «Они» называют это «справедливой войной», говорят, что мы защищаем наше попранное достоинство… как будто поле битвы – подходящее для этого место.
Чем чаще я слышу выстрелы, чем сильней доносится до меня запах крови и смерти, тем тверже моя убежденность в том, что все это попросту несовместимо с человеческим достоинством. Теперь мне пора кончать письмо, меня зовут. Но как только стемнеет, я уйду отсюда – в Голландию или на смерть.
Я думаю, что с каждым днем мне будет все трудней описать происходящее. Поэтому я и собираюсь уйти еще сегодня и найти какую-нибудь добрую душу, которая не откажется отправить тебе это письмо.
С любовью,
твой Йорн»…Богам было угодно, чтобы я, выйдя из вагона в Амстердаме, немедленно встретила одного из своих любимых парижских куаферов, который был почему-то в военной форме. У парижанок он славился своим умением подкрашивать волосы хной – получалось приятно для глаз и выглядело абсолютно натурально.
– Ван Стаен!
Он оглянулся на мой оклик, заметил меня, причем на лице его отразились изумление и страх, – и поспешил прочь.
– Морис, это я, Мата Хари!