Мата Хари: Тайна ее жизни и смерти (ЛП)

На этом месте его сообщения Массар вынужден склониться перед фактом и признать, что отчеты полиции подтверждали, что извращенная баядерка, бессердечная куртизанка, женщина, которую прежде считали предметом роскоши для одураченных миллионеров, проявила в своих отношениях с побитым судьбой русским воином образцовую нежность. «Она заботилась о нем самоотверженно», говорил он, «и даже снабжала его денежными средствами». Мимолетный каприз? О, нет. После того, как она долго пробыла у него, она не прекращала писать ему, ни в тюрьме, ни даже на краю могилы. Позже мы увидим, как действительно при выходе из камеры в Сен-Лазаре, в ее последний час, когда у рва замка Венсенн расстрельная команда уже заряжала винтовки, ее занимает только одно, а именно – разрешение написать последние прощальные слова ее любимому существу.

Очень известный в Париже русский дипломат, граф Игнатьев, как говорят, подумывает опубликовывать со временем интимные записи капитана Марова, чтобы показать, что этот мужчина, исчезнувший сегодня от мира в больнице или монастыре, никогда не прекращал верить в невиновность той, которая была для него ангелом. Это знает, пожалуй, очень точно Массар, так как он говорит в своей книге о тех, кто, обманутые или ослепленные, настойчиво подвергают сомнению виновность Маты Хари. «Такие сомнения», заверяет он, «совершенно необоснованны, мы убедимся в этом в дальнейшем».

Одно из моральных доказательств, на которые ссылаются обвинители Маты Хари, – это ее всегда с живостью выражавшееся желание заводить самые тесные связи именно с представителями военного сословия. Она сама признает свою ответственность за такое желание, когда отвечает в ходе судебного заседания председателю трибунала:

– Мужчины, не принадлежавшие к армии, меня не интересовали никогда. Мой муж был капитаном. Офицер в моих глазах высшее существо, постоянно ведущее героическую жизнь, всегда готовый к приключениям и к опасностям. Потому я всегда влюблялась в храбрых и предупредительных военных, не заботясь о том, к какой стране они принадлежали, потому что, еще раз повторюсь, военные для меня образуют особую породу, более высокую, нежели другие люди.

Когда председатель военного суда, который на заседаниях всегда вел себя как простой и порядочный солдат, неспособный к предвзятой ненависти, отвращению, предубеждению, слышит эти слова, он бормочет:

– Факт состоит в том, что вас с момента вашего прибытия в Париж видели только в обществе офицеров. Особенно, похоже, летчики вам нравились. И они искали вас, льстили вам, ухаживали за вами. Как вам удалось выведать у летчиков, ни в чем не подозревавших вас, секреты, которые они должны были хранить? Это могли бы рассказать только стены вашей спальни… Но доказано, что вы выдали противнику места, где наши летчики высаживали во вражеском тылу агентов, для наблюдения за фронтом во время наступления. Тем самым вы послали многих наших солдат на смерть.

– Я не отрицаю, – отвечает она, – что когда я была в полевом госпитале, то продолжала переписку с шефом немецкого шпионажа, тогда находившимся в Голландии. Все же я понятия не имела, что он исполнял эти обязанности. Но я никогда не говорила с ним о войне, и не сообщала ему ничего на такие темы.

До сих пор Мата Хари не теряет самообладания, вопреки тяжести обвинений, которые ей инкриминируют. Ее спокойствие действует обескураживающе на присутствующих. Нет даже незначительной дрожи в ее голосе, нет самой слабой бледности на ее лице. Она стоит прямо, даже немного в дерзкой позе, и, кажется, чувствует себя иногда обиженной тоном обвинителя, когда он задает ей нескромные вопросы. Настойчивое сомнение ее судей, как только речь идет о суммах, которые она принимала не как шпионский гонорар, а как плату за любовные ласки, приводит ее в возбуждение. Тогда ее взгляд на секунду становится жестким, полным ненависти, презрительным. Ее жесты принимают театральную грубость. «Все подготовлено, продуманно!» бормотали те, кто видел ее в эти трагические мгновения. Если внимательно проанализировать эту сцену, однако, то получается, что ее поведение чрезвычайно естественно. Такой она и была. Было ли у нее хотя бы предчувствие о том плохом, что предстоит ей, что могло бы ждать ее, об опасности, которая ее подстерегает? В начале, по крайней мере, нужно сказать – безусловно, нет. Эта пренебрежительная улыбка, с которой она выслушивает несколько пунктов обвинительной речи, это высокомерие, когда она прерывает обвинителя, это кокетство, как она опускает складки юбки, когда садится на скамью подсудимых, весь этот аппарат, который заставил разбушеваться коменданта Массара и, вероятно, настроил членов военного суда против нее, – это непреодолимо вырывающееся в этой ситуации выявление ее второй природы, рожденной в пылу публичных почитаний. Профессиональные привычки сословия становятся, наконец, патологическими у всех, которые верят лести и растущему одобрению, и однажды решают, что они становятся, Бог их знает, каким-то высшим существом.