Мата Хари: Тайна ее жизни и смерти

Как бы то ни было, кажется ли достоверным, что Мата Хари должна была продаться во время войны за 60000 марок, если она в письмах с начала 1914 года очень отчетливо выражает намерение купить новую и очень дорогую мебель для украшения обстановки ее собственного дома в Нёйи и предложить Парижскому музею в подарок очень ценный сервис из старинного фарфора? Как ответ на такие вопросы Массар, который с его благоговением перед уже решенным делом ни на йоту не сомневается в вине танцовщицы, называет таинственные мотивы. Он утверждает, что ужасно детские мотивы уязвленной гордости могли привести подсудимую к преступлению. «Возможно, именно эта гордость ее и погубила», говорит он дословно. «Художница считала, что французы не ценили ее по достоинству. Ей хотелось бы иметь репутацию Айседоры Дункан. И она часто жестоко гневалась, когда видела, что ее недостаточно высоко оценивают и мало хвалят. Немцы напротив ей льстили и считали «богиней». Отсюда ее большая любовь к немцам. И эта слабость многое объясняет». Откровенно говоря, мне эти психологические заявления Массара кажутся далеко не столь ясными, как ему самому. Как художница Мата Хари, кажется, обладала в большей степени тщеславием, чем гордостью. Ее письма доказывают это; нет там воодушевления, о котором мечтала бы Айседора Дункан, если бы объясняла божественную тайну своего искусства; нет там и ясной олимпийской уверенности, которая пронизывает признания Лойе Фуллер, и над которой иногда, пожалуй, подтрунивают, но которой нельзя отказать, однако, во внимании. Нет, для нашей экзотической танцовщицы искусство – это сначала мост спасения, для освобождения от супружеского ига, а потом ничто иное, как средство привлечь внимание к себе, оказаться в блеске своей красоты, соблазнять, наконец, мужчин. Другу, который задолго до войны спросил ее, почему она отошла от искусства, она отвечала: «О, я снова готова танцевать и оставить свою легкую жизнь, ради тех всевозможных забот, которые дает по необходимости слава, но я хочу, по крайней мере, защитить свои авторские права и чтобы мои идеи не были украдены». Композитору, который предлагает ей один буддийский танец, она пишет: «Индусский храм с богиней, это нравится мне. Перед похожим задним планом я начинала танцевать в музее религии; мои портреты там еще висят. Другие подражали этому. Конечно, никто не может лишить меня привилегий своего изобретения. Это – единственный способ правильного обрамления священных танцев. Храм может быть таким же химерическим, как хочется, таким же, какой являюсь я. «Священный Цветок» будет легендой Богини, у которой есть власть воплощаться в цветок, сжигаемый во время жертвоприношения… Принц входит в храм с орхидеями, сжигает их перед нею, и когда поднимается дым, она появляется в дыму и танцует. Я буду орхидеей, полностью из золота и алмазов. Я знаю, как я это сделаю. Поль может у меня спросить, когда я понадоблюсь ему: я знаю, в чем дело. Я хочу, чтобы он мне посвятил музыку. Музыка «Проточной воды» остается увертюрой, потому что храм находится в лесу, около водопада…» Ее художественные идеи – все в таком роде: неточные и детские, но всегда с такими сценическими возможностями, которые позволили бы ей показать себя как бы нагишом под украшениями, золотом, ритмичными линиями и прозрачными вуалями. Страх, что она могла бы ошибочно представить религиозный экзотизм, ее ничуть не тормозит при разработке своих планов. Ее эрудиция неясна и ее знание мифологии достаточно темное. Видно, что она изучила все, что она знает, из чтения самой разнообразной литературы с единственным намерением использовать все в личных целях». «Поль», пишет она в другой раз, «должен перевести на свою музыку следующие фазы: поза воплощения, появление цветка, рост, развитие, закрепление. Три эволюции, которые соответствуют силам Брахмы, Вишну и Шивы: создание, плодовитость, разрушение. Но это именно творческое разрушение, в котором Шива равен или даже превосходит Брахму. Через разрушение, к созданию в воплощении, вот это именно то, что я танцую, и как раз об этом мой танец должен рассказать». Тема посвященного и чувственного цветка, который преображается при дыме таинственной любви, больше, кажется, не оставляет ее. Она и бронзовая статуя с принцем, иератические жесты которого вызывают буддийский ритуал, это – достаточные для нее элементы, чтобы сделать из них обрамление своих действий ее наготы амбры. Эти действия не оставляли ее; они выражались во всплесках неожиданности и дрожи наслаждения.