Математик

Александр Иличевский Математик

Владимиру Губайловскому

ГЛАВА 1. ПЕРВОЕ ЯВЛЕНИЕ ХАНА

В те времена мир еще не осознал благую весть Интернета, и Максиму Покровскому было только тридцать шесть лет. Планета еще не содрогнулась от взорвавшейся ипотеки, и салон бизнес-класса рейса Амстердам — Пекин был полон.

Нина заснула сразу после набора высоты. Максим убедился, что мышцы ее лица расслаблены, приблизил палец к ее приоткрытым губам, убрал руку, выпрямился и стал шепотом уговаривать стюардессу налить ему коньяка: «Страха не ведают только женщины и дети, а я смертельно боюсь летать».

Пока тянул коньяк, не шевелился, косился на профиль жены, матери двух его детей, мальчика и девочки. Когда он смотрел на нее спящую, ему иногда казалось, что видит ее впервые или подзабыл и теперь вынужден преодолевать настороженность — словно надо привыкнуть к новой, пришитой руке, — смешанное чувство приобретения и придирчивости к обнове. Высокие скулы, прямой нос, волосы убраны в тосканский узел — наполовину гречанка. Отец — дипломат, аристократ — родовое поместье в Афинах, сейчас наслаждается на пенсии преклонением соотечественников, родной кухней, ранними утрами уходит в море на шлюпке ловить рыбу. Мать — номенклатурная москвичка, сильная, властная и вздорная. Вилла находилась на Патмосе, где Максу побывать было заказано, в то время как ему всегда хотелось, ибо, размышляя об идеальных условиях работы, он завидовал апостолу Иоанну, который в уединении на острове писал «Откровение», всматриваясь время от времени в морской горизонт, наилучший объект созерцания.

Брак родителей жены — плод антимонархических репрессий хунты «черных полковников», которые вынудили Нининого отца на полтора десятилетия обрести убежище в Москве. Облик дочери не повторял ни русоволосой полной матери, время от времени порывисто тревожившейся обо всем на свете, ни южной жгучести и разнеженной вальяжности отца. Случайно вынутая из генной библиотеки последовательность кода отмотала в фенотипе назад три тысячелетия. Нина вся — особенно тонкой, но полнобедрой своей фигурой напоминала изображения, населяющие барельефы храмов Дельф и Эфеса. Широкоглазая грация отличалась внезапными вспышками гнева, которых Максим никогда не мог предугадать. Имея взрослый разряд по волейболу и будучи левшой, Нина отвешивала пощечины сокрушительно и внезапно, их силу Максим не раз имел возможность испытать на себе. Эти оплеухи приводили его в отчаяние, он едва сдерживался, чтобы не ответить, однажды схватил ее за талию и перевернул вверх тормашками: она стала как шелковая.

Отключаясь, он любовался воинственно-жреческим профилем жены. Снова совместная поездка обернулась для нее мукой. Муж — разгильдяй и изверг, несносный капризный человек, суть которого ей была неведома. Однако она была не в силах противостоять некоему варварству внутри себя, которое дозволяло ей обращаться с мужем как с равным.

В Амстердаме служба безопасности отказалась пропускать Максима на борт, но Нина всегда готова к боевым действиям, она всегда рядом с мужем, всегда начеку, будто это не муж, а заряд медленного действия. Достала папку, выпростала пригласительные грамоты, в которые службисты даже не заглянули, и тогда она извлекла разворот из «Нью-Йорк Таймс» — показала интервью с фотографией на половину полосы. Нина объяснила, что вот этот, отвергаемый секьюрити, взлохмаченный, в дымину пьяный тип в растянутом на животе и локтях свитере — как раз и есть тот, кто изображен посреди газетного листа: светло улыбающийся человек с лицом подростка, в пиджаке и белоснежной рубашке с отложным крахмальным воротничком, лауреат крупнейшей в мире математической премии. Она предъявила приглашение Всемирного математического конгресса, который завтра открывается в Пекине. Вселенский конгресс проходит раз в четыре года и приурочен к вручению Филдсовских медалей — наград, чей статус равен Нобелевской премии. А вот этот перебравший, усталый молодой человек — один из двух виновников этого события.[1]

Долговязый, с грацией динозавра и серым взглядом службист тщательно сверил все буквы в последовательности Maxim Pokrovsky, стоящей в паспорте, в приглашении и в газетном лоскуте. С кем-то связался по рации и долго что-то выяснял — в сторонке, неслышно. Наконец подошел и вытянул в сторону руку, давая разрешение пройти на посадку. Тем временем Максим вился плющом у стойки регистрации, ища равновесия, клевал носом, пока Нина железно не взяла его за руку. Рука заныла, и он выпрямился от боли, как гальванизированный труп.