Материалы для биографии А. С. Пушкина

Подавая сам пример наставлению, Пушкин высказал свое мнение о «Юрии Милославском», романе покойного М.Н. Загоскина («Литерат<урная> газета», 1830, № 5); написай замечание о новооткрытой тогда драматической сцене из Фонвизина («Литерат<урная> газета», 1830 год, № 7){430}; с восторгом приветствовал появление «Илиады», в переводе Гнедича («Литер<атурная> газета», 1830 год, №№ 2 и 12){431} и, наконец, уже прозревая безобразные произведения французской словесности 30-х годов, не замедлившие появиться, встретил резким, энергическим осуждением два журнальных парижских объявления о выходе «Записок» Самсона и «Записок» Видока («Литер<атурная> газета» 1830 года, №№ 5 и 10){432}, Кроме всего этого, много отдельных заметок, метких, исполненных остроумия, было помещено на листках новой газеты, но мы уже не можем указать их читателям. Они не были им подписаны и не сохранились, к сожалению, в рукописях поэта; а заверения и свидетельства его друзей, как предания словесные, не придают делу той юридической достоверности, которая необходима для определения литературной собственности. Статьи Пушкина чрезвычайно важны в биографическом отношении: они носят тот характер уважения к заслугам людей, противодействия личному, произвольному мнению и стремления к образованию общественного вкуса посредством избранных представителей в науке и словесности, какой отражается на всех последующих его суждениях. Направление газеты встретило сильное противодействие в журналах того времени: никто не хотел признавать непогрешительность избранных судей там, где судьей была публика. В увлечении спора подверглась разбору даже и система обозначения периодов старой отечественной словесности нашей именами главных деятелей. Противники «Литературной газеты» отказывали одним именам в праве представительства, а влияние других объясняли совокупным участием многих менее известных лиц{433}. Спор, как всегда бывает, обратился в простую журнальную полемику и, наконец, в намеки и в разбор личностей. К несчастию, вместо молчания, которым следовало бы отвечать на этот новый вид, принятый журнальной критикой, Пушкин полагал, что зло должно быть истреблено его же собственным оружием. «Некоторые писатели, – говорил он, – ввели обыкновение, весьма вредное литературе: не отвечать на критики. Редко кто из них отзовется и подаст голос, и то не за себя. Разве и впрямь они гнушаются своим братом-литератором?.. Если они принадлежат хорошему обществу, как благовоспитанные и порядочные люди, то это статья особая и литературы не касается… Один писатель извинялся тем, что-де с некоторыми людьми неприлично связываться человеку, уважающему себя и общее мнение, что разница-де между спором и дракой, что, наконец, никто-де не вправе требовать, чтоб человек разговаривал с кем не хочет разговаривать. Все это не отговорка. Если уже ты пришел на сходку, то не прогневайся – какова компания, таков и разговор; если шалун швырнет в тебя грязью, то смешно вызывать его биться на шпагах, а не поколотить его просто, а если ты будешь молчать с человеком, который с тобой заговаривает, то это с твоей стороны обида и недостойная гордость…»{434} Со всем тем неосновательность этого мнения и его парадоксальный характер оказались на самом деле. Несмотря на огромную долю остроумия, едкости и ядовитого сарказма, расточенных Пушкиным в эпиграммах, принудивших противников его к молчанию, вся деятельность его на этом поприще разноречит с обыкновенным изяществом его произведений. Сатирические статьи его, как те, которые напечатаны были в «Телескопе» (1831, №№ 13 и 14) под именем Феофилакта Косичкина{435}, не искупают своей веселостью некоторой жесткости в форме и в языке. Спешим, однако ж, оставить весь этот период страсти и увлечения, побуждаемые к тому и хронологическим порядком, которому следуем. Почти с первых номеров «Литературной газеты» Пушкин находился уже в Москве{436}. Нет никакой надобности подтверждать слова наши выписками из самых журналов, начавших это долгое, бесполезное прение: поводов к объяснению убеждений и мыслей тут уж нет, а сказанного достаточно для предостережения будущих писателей от дурного примера, остающегося на страницах истории литературы, как поучение и как заслуженное наказание. В полном разгаре полемики, в 1831 году, Пушкин слышал предостерегательные слова, которые, казалось, произносимы были самой мудростию: «Всякая брань бесчестит того, кто произносит ее, а не того, на кого направлена она. Оружие против нее – презрение. В сатирах Пушкина можно найти ум, но еще более желчи. Для чести его пера, а особенно для чести его рассудка – лучше было бы, если бы остались они в неизвестности»{437}.