Материя

Его провели, заманили в ловушку. Тот, кто обшаривал комнату, библиотеку, полки, книги, главы, предложения, слова, определявшие его «я» и его воспоминания, видимо, подозревал что-то. Он, Орамен, почти не знал, что это такое, явно не хотел знать и чувствовал непреодолимое внутреннее сопротивление (комическое в других обстоятельствах, но совершенно ужасающее здесь и сейчас) при любой мысли о...

И тут он вспомнил, и существо у него за спиной, которое рылось в его мыслях и воспоминаниях, сразу же поняло это.

Само припоминание мимолетной мысли, обнажение единственного спрятанного слова подтвердило все его страшные опасения относительно природы этого существа.

«Ты не то, — подумал он, — ты...»

Что-то взорвалось в его голове — вспышка ярче и ослепительнее сияния за дверью маленькой комнаты, жарче любого гелиодинамика, невыносимее всего, что он видел или знал прежде.

Орамен летел спиной назад, словно сам метнул себя. Странное существо пронеслось мимо — он видел его лишь мельком.

Это, конечно, был окт — с синим телом и красными конечностями, наружная пленка его сверкала. Потом что-то ударило Орамена в поясницу, и он завертелся, закрутился, полетел в пустоту, дальше, и дальше, и дальше...

Он сильно ударился и что-то покалечил, тело пронзила боль. Свет снова погас и теперь забрал его с собой.

* * *

Пробуждения не было, во всяком случае в его внезапном — «а вот и я» — смысле. Жизнь (если это можно было назвать жизнью) просто возвращалась в него — медленно, лениво, крохотными порциями, как силсовый дождь, капающий с дерева; все это сопровождалось болью и страшным, сокрушающим давлением, не дававшим пошевелиться.

Он снова был в комнате с книгами — ошеломленный, обездвиженный, на этом самом стульчике. А он уже думал, что освободился от этой деревяшки, что может подняться с нее, но после краткой яркой иллюзии внезапного, нежеланного движения снова оказался здесь, парализованный, распятый, распростертый на земле, беспомощный. Он снова был ребенком. Он ничего не мог — ни шевелиться, ни даже держать голову. Он знал, что вокруг люди, ощущал движение и новую боль, но ничто не являлось в истинном свете, все было бессмысленным. Он открыл рот, собираясь что-то сказать — может, попросить о помощи, о прекращении этой изматывающей, ломающей боли, — но издал лишь стон.

Он снова бодрствовал. А перед этим, вероятно, спал. Страшная боль все еще мучила его, хотя и притупилась. Он не мог пошевелиться! Он попытался сесть прямо, двинуть ногой или рукой, пошевелить пальцем, хотя бы открыть глаза... ничего!

До него донеслись какие-то звуки, словно из-под воды. Теперь он лежал на чем-то мягком — не твердом. Но от этого не стало удобнее. О чем он думал только что? О чем-то важном.

Он поплыл назад сквозь водные звуки вокруг себя, беспомощно сознавая, что производит хрипы, скулеж, бульканье.

О чем же он думал?

Воды сошли — словно раздвинулся дымчатый занавес. Ему показалось, что он видит своего друга Дроффо. Ему нужно было что-то сказать другу. Ему хотелось ухватиться за рукав Дроффо, подтянуться, подняться, прокричать в лицо страшное предупреждение!

Потом появился Непост, залитый слезами. Были тут и другие лица — озабоченные, деловые, нейтральные, испуганные, пугающие.

Он снова бодрствовал. Он цеплялся за шею Дроффо, только это был не Дроффо. Не позволяйте ему! Уничтожьте! Заминируйте камеру, ликвидируйте! Не позволяйте...

Он спал на своем сиденье — возможно, старик, потерявший память на закате дней: эти дни медленной чередой плелись мимо в слабом гаснущем свете, исходящем из него. Ошибка благовоспитанности — он полагался на других, доверялся им. Кто-то был у него за спиной — искал что-то. Они всегда крали. Может быть, именно этого он всегда и хотел? Значит, он не был сыном своего отца. Он пытался повернуться, посмотреть в лицо тому, кто пытался украсть его воспоминания, но не мог пошевелиться. Если только и это ощущение не было воспоминанием. Он почувствовал, что готов расплакаться. Голос все нашептывал что-то на ухо, прямо ему в голову, — но что именно? Старость сопровождалась сильной болью, и это казалось несправедливым. Все другие ощущения притупились, но боль чувствовалась со всей остротой. Нет, неправда, боль притупилась тоже. Здесь она снова притуплялась.

— Что он пытается сказать?

— Мы не знаем. Не можем разобрать.

Снова пробуждение. Он моргнул, посмотрел на потолок, который видел раньше, попытался вспомнить, кто он такой. Он решил, что он, вероятно, Дроффо — лежит здесь в вагоне санитарного поезда. Да нет — посмотри: вот же он, Дроффо. Значит, он кто-то другой. Ему нужно было что-то сообщить Дроффо. Кто все остальные? Он хотел, чтобы они ушли. Они должны понять! Но уйти. Понять, а потом уйти. Он должен был что-то сделать. Какую-то срочную работу. Он знал и должен был сообщить им то, что знал сам. Им придется сделать то, что не смог он. Сейчас!

— ...чтожьте, — услышал он сквозь руины свой голос. — Все. Оно...