Материк. Не поле перейти

Мать выскочила из-за куста и, запнувшись о кочку, упала. Чуть неполное ведро брякнулось о землю, и ягода осыпала мои ноги. Эх, попробуй теперь собери ее из грязи! Столько трудов даром!.. Но мать почему-то не стала собирать ягоду, а на четвереньках подобралась ко мне и столкнула меня с медвежонка. Не успел я опомниться, как она выхватила мою добычу и крикнула:

— Сидите здесь!

И лицо ее почему-то побелело, нос заострился.

— Это я поймал! — отчаянно крикнул я и чуть не заплакал. — Я! Я!

Но мать, ничего не сказав, вскочила на ноги и побежала к увалу. Бедный медвежонок верещал в ее руке и колотился по кустам. Через мгновение мать скрылась, и только белые распущенные волосы ее остались стоять в глазах да слышалось поросячье повизгивание звереныша.

Когда я опомнился, мне стало горько и обидно. Теперь, конечно, будет считаться, что медвежонка поймали Алька с матерью и я тут ни при чем. Вечно так. Я найду тетеревиное гнездо, покажу Альке, а она кричит — я нашла! Я первая увидела! Или когда за грибами ходим — тоже…

— Куда его мать потащила? — спросил я, готовый реветь. — Это же я поймал!

— На кудыкину гору! — сердито сказала сестра. — Ты поймал…

Я понял, что и на этот раз будет так же, и моментально заплакал. Чего она лезет в мужское дело? Собирала бы свою ягоду и не совалась.

Алька так и не изменилась. Ни тогда и ни потом. Бралась только за мужское дело. Работала крановщиком, затем вообще выше всех мер — стала служить прапорщиком в Советской Армии.

И всегда оставалась при этом женственной, очень похожей на мать.

— Эх ты, слезки на колесках! — стала дразнить Алька. — Нюни распустил, плакса-вакса…

Но потом она пожалела меня и начала уговаривать, что медвежонок тоже хочет жить и что мать сейчас отнесет его в лес, найдет медведицу и отдаст. Ведь медведица, наверное, потеряла своего детеныша и теперь ходит ищет везде. В это время я услыхал, как мать запела. Она была уже на увале, возле кондовых сосен. Медвежонок плакал и дрыгал лапами, а мать нет успокоить его, так еще трепала его и колошматила на ходу.

— А за что она его колотит? — обидчиво спросил я.

— Чтобы не убегал далеко, — сказала Алька. — И тебя надо поколотить заодно… Давай лучше ягоду собирать. Гляди, сколько в грязь втоптали. А мать мучилась, собирала по одной.

И только она присела на корточки перед горкой смородины, как вдруг в ягодной болотине кто-то страшно заревел. У меня мурашки по спине поползли.

— Кто это? — спросил я шепотом и вцепился в Алькину руку.

Алька оглянулась.

— Мишка косолапый.

Потом в той стороне, где ревело, сильно затрещало и захлюпало. Мне показалось, что это идут к нам, но медведь рявкнул уже где-то под увалом. Страшного ничего не было, и вдобавок на увале где-то пела мать. Мы стали собирать ягоду. Медведь еще порявкал и замолчал. Наверное, убежал куда-нибудь.

Мы собрали смородину, однако ее осталось всего полведра. Остальная пропала в грязи Я принес свой котелок и высыпал то, что было, в материно ведро. А то ей обидно будет, когда вернется. Вот, скажет, какая я разиня, взяла да шмякнулась…

— Только пускай считается, что медвежонка поймал я, — предупредил я сестру, — а то ты опять скажешь…

— Ладно, — согласилась Алька, — я тоже когда-нибудь поймаю… А этого не жалей. Когда ты вырастешь большой — убьешь его. Он тоже тогда вырастет.

Ворон на сухостоине сидел-сидел и вдруг полетел куда-то следом за матерью. Только сук, на котором он сидел, подрожал немного и остановился. А мать уже стало не слышно. Видно, ушла далеко или песню одну допела, а другую ещё не начала. Она всегда между песнями промежутки делала. Спросит, не проголодались ли мы с Алькой, посмотрит, сколько мы ягоды набрали, похвалит и снова запоет. Я же давно, почти с самого утра, успел проголодаться, и время было к обеду. А когда мать падала, у нее из ведра узелок выкатился вместе с ягодой, красный от смородинового сока.

— Аль, давай поедим? — предложил я. — А то кишка кишке протокол пишет.

Так отец всегда говорил, когда был голодный.

Сестра развязала узелок, расстелила у себя на коленях, как мать, когда мы садились обедать. Только мать самое вкусное отдавала мне, потому что я младший. Алька же хлеб с повидлом сразу взяла себе и откусила, чтобы я не просил. А мне дала котлету и огурец. Я промолчал, съел, что дали, и заглянул в узелок.

— Это — матери, — сказала сестра, — ну и обжора ты!.. Потерпишь, скоро домой пойдем. Вот доберем ведра и пойдем.

После обеда Алька начала собирать ягоду, а я снова залез на кочку и стал смотреть на материк. Там было тихо, даже кондовые сосны перестали шуметь, а миндач и подавно. Эх, и что отец мне ружья не оставил? Я, может быть, того медведя бы убил, который ревел в болоте. Подкрался бы, прицелился и — баба-ax! Мне отец давал стрелять из малопульки, и я даже в баню из нее попал. Сам видел, пуля в бревне сидела — соломинкой не достать.

Между тем Алька свой подойник добрала с верхом и уже в материно ведро сыплет.

— Давай собирай, — сказала она мне, — нечего сидеть.

— Я мать жду, — сказал я.

— Я тоже жду, но собираю, — начала придираться сестра, — лодырь ты несусветный.