Материк. Не поле перейти

— Мы не пили, — сказал дядя Миша. — Мы только на бутылку смотрели…

— Что на нее смотреть? Не пили… — проговорил Иван Трофимович, и мне показалось, что он не зря так близко стоит возле меня и незаметно потягивает носом — нюхает.

— А то, что она красивая, бутылка, — ответил дядя Миша.

Начальник цеха недоверчиво глянул на него, засунул руки в карманы галифе и так прошелся по бетонному полу.

— Вы мне, сволочи, парня не испортьте! — строго сказал он. — Ты, Трофимыч, с ними не пей. А через год я тебе новый горн поставлю — кузнецом будешь.

— Чего его портить-то? — прогудело из-под горна. — Он же не девка…

— А ты там помалкивай, алкоголик несчастный, — сердито бросил Иван Трофимович. — Ты у меня достукаешься, Рудмин. Я слов на ветер не бросаю.

Он подошел к порогу, еще раз оглядел кузню и хлопнул дверью.

— Вылазь, алкоголик несчастный, — с усмешкой проронил Боря. — Ушел…

Дядя Петя нехотя выбрался к наковальне, криво улыбнулся и глянул на дверь:

— Сурьезный мужик, а? Ох, сурьезный! Слыхал — горн поставит?

— Слыхал…

— А его, горн-то, заработать надо, — благодушно сказал мой кузнец. — Заработать или заслужить. Это как бог на душу положит. Верно, Леонид?

Дядя Леня, как всегда, робко улыбнулся и ничего не ответил.

До самого вечера мы работали почти молча, с короткими перекурами. После обеда работа началась настоящая, кузнечная: мы с дядей Петей принесли из столярки два колеса и начали их оковывать. Мы рубили полосовое железо, затем сваривали его в обода, натягивали их на деревянную основу, сверлили ступицы, забивали втулки, а дядя Петя все смурнел, все чаще швыркал носом, что-то терял и потом долго искал, беспорядочно роясь в инструментах и заготовках, часто повторяя одно и то же слово:

— Шабаш…

Он все тускнел, а я радовался, что на моих глазах из кое-как сцепленных спиц, втулок и сегментов получаются настоящие, крепчайшие колеса — за век не изъездить.

— Шабаш, Серега, — вздохнул мой кузнец и, швырнув молоток, залез с ногами на верстак. — Провались оно все…

Он пошваркал размокшей самокруткой, в сердцах сплюнул ее в угол и взялся крутить новую. Из разбитого окна дуло, и холодный, со снежком, ветер лохматил его реденькие волосы…

На следующий день мы за две ходки принесли из столярки телегу, поставили ее возле верстака, я раскочегарил горн, натаскал угля, вынес шлак и приготовился работать, однако мой кузнец снова забрался на верстак и сел, прислонившись спиной к холодной стене. Мужики уже забухали кувалдами, зазвенели молотками, Боря успел вспотеть и разделся до пояса — дядя Петя все сидел, потягивая самокрутку и щурясь от солнечного света. От безделья я разогрел пруток и стал плющить его молотком: мял, загибал, раскатывал, поглядывая на дядю Петю и двери. Чего доброго, придет опять начальник цеха и начнет ругаться, что мы сидим. Другие кузнецы же разохотились, размялись и заработали с азартом: Дядя Миша уже не поджидал, когда освободится Боря, сам хватал кувалду вместо молотка и бил одной рукой не хуже, чем двумя, — аж чурка с наковальней подпрыгивала. Причем никто из них ни слова моему кузнецу не сказал, будто и не видели, что он не работает, либо привыкли уже. Часа через полтора пришла жена дяди Пети; она работала в малярке — красила фанерные шкафы, и от нее всегда пахло ацетоном, скипидаром и олифой, а ее пестрая одежина стояла колом. Жена постояла молча возле мужа, поглядела, как работают мужики, и как-то жалостливо спросила:

— Петя, может, поесть хочешь?

Мой кузнец отрицательно мотнул головой и со вздохом проронил:

— Шабаш…

Она тихонько вышла из кузни, дядя Петя спустился с верстака, долго ходил возле телеги, сплевывая сквозь зубы, потом подошел ко мне:

— Ну, чего сковал?

— Во, — я показал кривую железяку. — Так, учусь…

— Получается, — пробурчал он и забросил мою железяку под горн. — Ладно, давай работать…